— Что же ты делаешь, зве́рица? Зачем тебе это? — спросил он надрывно.
— Разбила на куски эту дверь. А что, что-то не так? — притворилась удивленной Осока.
— Там были мама с папой. А теперь нет их… А я так хотел внутрь, — он тяжко вздохнул, посмотрел на Осоку грустно, но не произнес более ни слова.
— Зачем же ты хотел внутрь, если мама гнала тебя обратно?
— Наверное, не люб я ей больше… Наверное, я плохой, моя сестричка гораздо лучше меня: она маленькая и миленькая, и радует маму каждый день.
— Расскажи-ка, что случилось, Златоуст, чтобы я помогла тебе, — взяла его Осока за руку и постаралась улыбнуться так ласково, как только могла.
— А откуда ты мое имя знаешь?
— Я тебя знаю. Просто ты меня не помнишь.
— Как же так? Если знаю, должен помнить!
— Расскажи, что случилось, и вспомнишь. А пока давай собирать эти кусочки, они нам еще понадобятся.
— А зачем?
— Будем новую дверь собирать.
— Чтобы к маме попасть?
— Может быть, может быть. Не расскажешь, что случилось, — не узнаешь.
Уперто надулся зверчонок, но все-таки решился поведать:
— Я очень люблю маму. Очень-очень. И она меня когда-то любила, но вот когда в доме новый звер появился, которого она мне сказала звать новым папой, больше она меня не любила, — говорил он медленно, подбирая куски двери. Осока следила за ним, ползая по воображаемому полу и помогая собирать. — А когда папа ушел, у меня и сестренка появилась, стало голодно, потому что мама у меня купец, а с ней перестали торговать, мол, раз она такая… эм… непоштоянная, на нее нельзя положиться. Мама говорила, что нет у нее для меня денег, кроме как на еду, поэтому не покупала мне подарки. Я не жаловался, это же не мама виновата. Я сам себе мог заработать: помогал соседям за денюжку, служил у кухарки в одном богатом доме. Но меня оттуда выгнали, потому что мама раньше с хозяевами дружна была, а как новый дядя дома появился — они рассорились и не хотели с мамой дел иметь. Но ничего, я многим занимался. Я покупал деревянных лошадок у хорошего торговца и продавал их путникам. Они говорили, что я очень умен и в гору пойду. А я не хотел в гору идти, зачем мне гора? Я хотел, чтобы маме хорошо было, я не скалолаз. Я домой деньги носил, покупал маме подарки, платья там и бусы. Она благодарила, но забывала потом о них, мама была так занята, это я понимаю, тут легко забыть. Свои деньги мама тратила на сестренку, сестренка же маленькая, она сама заработать не может. Я понимаю. А еще мама покупала дяде подарки. С дядей было весело болтать, но когда приходила мама, он почему-то очень злился на меня. Но это редко, я дома немного сидел, я больше работал. Мама же так любит мои подарки!
Осока услышала стук воды о дерево. Одинокая слеза слетела с щеки маленького Златоуста.
— Давай-ка сюда куски. Будем с тобой строить дверь.
— Думаешь, мама будет довольна? — ушки зверчонка встрепенулись.
— Не знаю. Узнаешь, когда достроим.
Тот закивал и, ухватив куски, принялся подбирать их, ставить прямо на воздух. Осока дивилась: чего только не происходит в разуме?
Понимала теперь Осока, о чем говорил Златоуст во сне. Складывались детали картины. Чтобы мать бросила ребенка на произвол судьбы, обменяв на другую жизнь… У Осоки не было матери. Она не знала, каково это. Но понимала, как ему больно. Она сама потеряла…
— Ну, как? Последний кусочек остался? — спросила Осока, силясь улыбнуться.
— Ага.
Златоуст вставил последний кусочек в дверь, и трещины вдруг засветились. Другой стала дверь, с узором другим. Не узнал зверчик эту дверь и тут же открыл ее, а за ней — белый свет.
— М-мама… Мама! Ма-а-ама! — закричал он, но не было за светом никого, пуст был тот свет, но мягок и нежен.
— Нет ее там.
— Ты сказала, что мы строим дверь к маме! — слезы обиды застыли в глазах Златоуста.
— Жаль, но мамы там не оказалось. Но я и не говорила, что окажется. Видишь, мы в итоге построили другую дверь. Тебе не нравится?
— За ней нет мамы…
— И впрямь, за ней ничего нет. Но ты можешь туда принести что-нибудь, привести кого-нибудь.
— Но за ней нет…
— И никогда не будет, Златоуст, — строго взглянула ему в глаза Осока.
Екнуло ее сердечко, когда залился слезами маленький Златоуст, когда его детские ручки принялись вытирать мокрые щеки. Осоке было больно, не больнее, чем ему, но она за него закручинилась, и по ее щеке тоже пробежалась слеза. Но не больше: Болотная Ведьма не позволяет себе легкомыслия.
— Послушай, — мягко прошептала Осока, положив ладони на щеки Златоуста. Тот не воспротивился, но посмотрел на Осоку так печально, что она едва не сорвалась вновь, — не все в жизни бывает так, как мы хотим. Люди меняются и уходят. Даже если ты их любишь всем сердцем. Нужно уметь отпускать.
— Но неужели она правда меня не любит? Неужели я не могу стать для нее лучше? — пролепетал он.
— Она не оценит. Она больше не может оценить. Прости ее и отпусти, если правда любишь.
— Я не хочу! Не хочу, не хочу, не хочу! — заверещал он и попытался вырваться, но Осока его сдержала.
— Придется! Придется, Златоуст, она ушла, она живет новой жизнью, оставь ее в покое! Она больше не может тебя любить!
— Почему? Потому что я плохой? Я стану лучше!
— Не станешь ты для нее лучше, потому что она этого не видит! Она не хочет видеть, потому что ты для нее — лишь воспоминание, груз ответственности. Пока ты не забудешь, что она была, пока не отпустишь ее!
— Не хочу… Не могу… — с новой силой заплакал Златоуст, но Осока вытирала с его лица слезы.
— Можешь. Поверь, когда-нибудь, через много-много лет, она вспомнит тебя с улыбкой. Но сейчас она не видит. Дай ей время, отпусти ее. Забудь и будь счастлив.
— Ну неужели… — голос стал грубеть. — Неужели все, что я делал, я делал зря?
Из зверчика начал Златоуст становиться зверцом. Не удивлялась Осока, а лишь понимала, что действуют ее слова.
— Ты искал дом, Златоуст. Дом, где тебя ждала мама. Но ты забываешь самое важное, — она положила руку на его широкую грудь. — Твой дом не в других. Твой дом не в вещах, не в деньгах и не в другой стране. Твой дом в твоем сердце.
Закрыв глаза, Осока коснулась лбом лба Златоуста и почувствовала, как вновь пол уходит из-под ног. Осколок вынули. Осталось только проснуться…
Глава пятая. О боевом наигрыше, песне крови
Не верила Солнцеслава. Не верила этой гнусной лжи! Оклеветали Великого князя! Быть не может, что их дорогой князь — вор!
Дума тяжкая головушку сковала. Неужели эллиадцы так легко поверили этой чуши несусветной? Что их Великий князь заслал своих соглядатаев, чтобы — вот умора! — выведать у их ученых знания про какие-то там осколки. Как будто в Берском Царстве мало великих умов, которые с легкостью разгадали бы эту загадку сами! Или эти эллиадцы такие же себялюбивые, как их королева, к истине безразличные? Лишь бы все им выгоду сулило, им одним!
То проносилось в мыслях, а умом задним Солнцеслава догадывалась: ведь и впрямь, те видения, о которых им говорил Великий князь, звучали больно точно, больно искусственно. Не задумывалась Солнцеслава, а знала: дивы — существа своенравные, предсказания их — каждому известно — размыты и неясны, да приносят лишь лиху беду. Даже навеянные образы славы сулили, что множество лишений лежит на пути того, к кому див снизошел.
Неужели Великий князь этого не знал? Отправил их на верную погибель? Но ведь это бессмысленно! Див шлет видения лишь тем, кто должен эти видения исполнить, другим не удастся задуманное осуществить, как бы они ни старались, как бы ни мучились. Значит, князь либо должен был сам в путь отправиться, но отправил их умирать, либо вовсе не див ему знание ниспослал…
А царские разведчики во дворе королевском. Как и говорят эти низкорослики. Гномы, верно? Прямо как Златоуст и перевел: «Разведчики Царя скоро будут здесь. Выловить и допросить!»
Могло ли быть так, что князь воспользовался чужим знанием и решил тайно ухватить чужую награду? Ведь это Великий князь… Матушкой назначенный судьбы их вершить…
