Дыхание сбивалось. Они погибли здесь. Быстро, неожиданно, не в свой срок. Осока будто видела смерть. Она слышала, как натужно они дышали, когда умирали, слышала, как все медленнее бились их сердца.
— Осока.
Обернувшись к Златоусту, она только заметила, что ее бьет сильной дрожью.
— Успокойся.
— Легко сказать, тр-р-руднее сделать…
— Просто успокойся.
Он не собирался объяснять. Осока злобно обернулась к нему:
— Это что, так просто, по-твоему?
— Вот ты и успокоилась.
И впрямь! Дрожь перестала ее бить. Так быстро? Он что, колдун?
Или просто большой хитрец?
Улыбнувшись, Златоуст осторожно поднялся на ноги и вновь достал из-за спины ружье.
— Ты тоже это слышишь?.. Сядь за камнем.
Осока метнулась туда, куда Златоуст кивнул. Сжимая руками зеркальце, Осока прислушалась.
Дыхание. До этого она не замечала… Грузное, но ровное дыхание, тяжелое, как тысячи валунов, шумное, как самый громкий шепот. Дыхание окутывало, уши обволакивало. Короткий хвостик заметался по полу.
— Златоуст, я слышу. Это он, да?.. Златоуст?!
Осторожно выглянув наружу, Осока удивленно выдохнула: он шел вперед, точно завороженный, к какой-то блестящей вещице.
Осколок! Лежит просто так, посреди зала. Сыр в мышеловке! Но не мог же Златоуст так просто на это попасться?! Да и шел он чудно́: медленно шурша ногами по земле, повесив хвост, точно неживой.
Хотела окликнуть Златоуста Осока, да застыл крик в ее горле. Из тьмы показалась морда, чешуйчатая морда, огромная неописуемо. Наверное, нераскрытая пасть была шириной с Осоку целиком. Пластинки, точно из стали отлитые, сверкали в свету камней. Ноздри вздувались, испуская ветер, качающий завороженного Златоуста вперед-назад. А глаза голубые, пронзительные впивались в самую душу Златоуста.
— Златоуст, постой! Услышь меня!
Но нет, он не слышал. Зачарован он осколком! Но почему же Осока так спокойно смотрит на эту штуковину?
Неужели это тот самый Избор?..
А тем временем чудовище уже разинуло пасть. Клыки его размером с Бажену! Вот бы Бажена была здесь, она бы… А что она? Она что-то может против этого чудовища?
Зато Болотная Ведьма сможет. Не так давно смогла ведь остановить горящий шар! И сейчас сможет сделать… Что бы то ни было. Или не сможет?
Осока услышала бурление. В самой глотке чудовища. Да, она сможет!
Выскочила Осока из укрытия и полетела вперед, точно на крыльях. Ноги уже не ныли, страх разъедал. Долой страх! Болотные Ведьмы не боятся!
Только Златоуст коснулся осколка, как раздался взрыв. Осколок взорвался! Но не сломил Златоуста: выдержал тот, да упал на землю.
Скрестив руки, Осока вылетела впереди лежащего Златоуста. Стоило ему коснуться осколка, как бурление прекратилось и послышался грохот. Осока плотно закрыла глаза и приготовилась.
Вода рванула, как из водопада. Осоку чуть не сорвало с места, да зеркало чудесное спасло. Поток, величиной в саму Осоку, разделился и полетел в разные стороны, ни каплей не задевая Златоуста. Но дрожали руки, дрожали, точно Осока камень держит, камень больше нее самой. Иссякали силы, даже не капля за каплей, а точно выпивал ее кто-то, как жаждущие выпивают воду из чаши.
На последнем издыхании была Осока, как прекратился поток. Или нет? Осока упала на колени, голова вскружилась, но уши-то не обманывали: вода все еще лилась из глотки чудовища, но в другую сторону, а вскоре и вовсе иссякла. Отвернулся дракон, но почему?
Осока взметнула голову и изумленно раскрыла рот. Бажена встала ногой меж зубов твари и колотила его топором по щеке, пытаясь достать до глаза. Она что, оттолкнула собой эту голову непомерную? Возможно ли это?
Издала Бажена рык незверолюдский, но звериный, и поняла Осока: силушки у той в Крепком Кулаке много непомерно. Дикой силушки, которая только у тварей лесных есть…
Но Осоку толкнули в плечо, и она опомнилась, когда над ее ухом пронеслось ветерком:
— Отнеси Златоуста к стенке. Мы постараемся помочь с драконом, но ему мы помочь не сможем…
И унес ноги Лун вперед, только пятки сверкали. Обернулась Осока: рядом со Златоустом стояла Солнцеслава, не зная, как подступиться. Осока и сама растерялась, ведь от Златоуста исходил пламенный жар, а от тела его поднимались искорки.
— Он… От него исходит пламя! Ты же Болотная Ведьма, сделай, что положено! — перепугано вскрикнула Солнцеслава.
— То не от него пламя исходит, а от его души. Он проходит Избор, Солнцеслава, — произнесла Осока, взяв Златоуста за плечи. — Помоги отнести его за камень.
— Угу… А что такое Избор? — пискнула та, беря Златоуста за ноги.
Бегом они забрались за ближайший камень, вскакивая на подпрыгивающей земле. Осока уложила Златоуста к себе на колени и достала из сумки тряпку и воду вил, вылила ее тому на лоб.
Вылила все те две капли, что остались. Как она умудрилась все истратить, когда водица понадобилась больше всего?!
— Нет, нет… — запричитала Осока, роясь по карманам, но не смогла найти ни капли вильей воды.
— Что случилось?.. — прошептала Солнцеслава.
— Во время Избора зверолюд открывает в себе стихию вильих предков. А стихия дарует чудесные силы, которые с ног на голову переворачивают тело и душу, чтобы проверить, готов ли зверолюд их принять. А без вильей воды тело так просто не успокоить…
Солнцеслава ахнула.
— И что же нужно делать?
— Придется душу успокаивать. Прикрой меня.
— Что? Я?! Я не умею…
Но Осока дослушивать не стала: подняла Златоуста, облокотила его широкую спину на камень и выровняла, схватила за щеки и оперлась руками на грудь, чтобы та не упала. Не открывал глаз Златоуст, но до крови сжимал в руке осколок — тяжело ему давался Избор.
Тело всяк успокоить может, а душу… Болотная Ведьма в себе не сомневалась. А Осока боялась. Боялась, что может убить прекрасную душу Златоуста. На ее совести то будет. Но будет на совести и то, что она его не спасла, когда могла!
Закрыла глаза Осока, сосредоточилась, и пропал весь мир вокруг. Зеркальце чудесное теплело, а все под ногами исчезало. Дышала Осока, не забывала. Как бабуля говорила, когда Осока сама Избор проходила: «Не сходи с ума, иначе другой тоже сойдет». И не позволяла новая Болотная Ведьма страху взять над собой верх.
Исчезло все. Перестали ощущения быть. Мир перестал быть. Осока лишь дышала, размеренно и тихо.
Открыла глаза Осока. Все белым-бело. Ни конца, ни края. Лишь пол под ногами, и тот белый, кажется, что он есть, но нет его. По всему небытию раздаются стук и крики. Стук о глухую дверь и крики зверчика.
Осока не знала, как идти вперед. О том не говорила бабуля, мол, сама поймет. Только не понимала. И смотрела.
Дверь стоит посреди белого ничто и горит изнутри ясным светом. За ней раздается глухой смех, за ним — разговоры. Зверчик-Росомаха в обносках, до странного знакомый, бьется о дверь кулачками и зовет кого-то.
Открылась дверь, показалась из-за нее Росомаха-зверка, лицо ее скрылось за дверью, лишь щека видна румяная, волосы длинные. Взяла незнакомка зверчонка за руку и оттолкнула, закрыла дверь и продолжила смеяться, разговаривать. Недолго, совсем недолго тот полежал и, поднявшись на дрожащих руках, подполз к двери и начал стучать в нее, тише, осторожнее, приговаривая что-то, едва не плача.
Да что эта зверка себе позволяет?! Осока возмутилась от несправедливости и полетела вперед: не пошла, поплыла по полу. Обида и злоба накрыли ее с головой: ты мать, зверка, мать! Не смеешь ты так поступать!
Врезалась Осока в дверь, столкнув зверчонка и разбив деревяшку на куски. Вслед за этими кусками Осока повалилась наземь, но боли не почувствовала, будто знала, что надо упасть, но боль не пришла. Стихла злоба, ведь исчезли разговоры, исчез смех. Тишина.
Маленькая ладошка коснулась плеча, и Осока вскочила, уставившись в лицо зверчонку, что стучал в дверь. Изумилась Осока, ибо узнала эти черты: то был Златоуст, только совсем кроха. Глаза его светлые были наполнены слезами, а ушки прижались к голове.
