— Осока… Ты не должна…
— Должна. Ты не понимаешь, Златоуст, не понимаешь, — затараторила она, выглядывая из-за его плеча, пытаясь выскользнуть.
— Чего я не понимаю, Осока? Что твоя бабка — или кто она тебе — была сумасшедшей? Что она убивала, воровала? Что похитила маленького ребёнка и воспитала на убой?
— Златоуст… Ты ничего не понимаешь…
— Чего я не понимаю?! Тебе пускали пыль в глаза! Всю жизнь!
— Даже не это, Златоуст, не это… Отпусти, ты меня душишь!
— Не душу! Просто ты хочешь сбежать, но на этот раз я тебе этого сделать не дам! — сказал он, но всё же хватку ослабил. Очень зря.
Вывернулась Осока без труда. Отскочила, как её злосчастная бабуля. Попытался Златоуст Осоку схватить, но та вытянула руку, останавливая.
— Но почему, Осока?..
— Потому что нет во мне больше ничего! Я — Болотная Ведьма! И больше никто!
— Ты — Осока…
— Нет Осоки! Нет, и никогда не было!
Вдруг почувствовал Златоуст, как его отнесло назад. Водяная спица прочно прицепила его рукав к толстому дереву. А Осока бросилась бежать.
Высвободился Златоуст за долю, но не смог больше догнать Осоку. Скрылась она в болотах, точно и не было её здесь вовсе.
Глава пятая. О долгой и счастливой жизни
Шла Осока по лесу тёмному, по дорогам нехоженым, по деревням брошенным. Ни разу не ступив ногой в избу, ни разу не увидев зверолюдского лица, ни разу не показав себя миру, она как будто исчезла. Затерялась в лесу, как родная хижина, где никто не найдёт, никто не потревожит, никто не вторгнется в мысли.
Она бродила вдоль раскидистых рощиц, смотрела на солнца лучи, сочившиеся сквозь колючую шубку еловых ветвей, срывала сухую, свежо пахнущую кору для варева. Водила рукой по глади чистой Верховетви-реки, вдыхала прохладу у берегов, испивала водицы сладкой. Издалека — казалось — доносились пронзительное ржание индрика-зверя и глухое рычание симурана. Но Осока знала: она им не враг, потому бояться ей нечего.
Такие тревожные, сбивчивые мысли в одиночестве стихли. На место страху нарастающему пришло глухое молчание, недоброе спокойствие, от которого Осока не испытывала ни тепла, ни холода. Лишь ничто, всесильное и всеобъятное.
Эхом, словно из глубин, доносились знакомые голоса. Осока их уже не различала, лишь оглядывалась на миг и шла дальше. Изредка не голоса, но образы мелькали перед глазами, нашёптывали в косматые уши. Под ногами проносилась косолапая росомаха с золотым, как солнечный обод, цветком в зубах. Из деревни за лесом доносился игривый собачий лай. На тонкой ветви пел соловей громкоголосый. Редкий снег рассыпался искорками в ласковом лунном свете.
Шла Осока две ночи. Наутро она, ёжась от мороза, подступилась к деревянному мосту через Верховетвь-реку. Там-то первые зверолюдские лица ей и встретились.
Такие другие и такие знакомые. Медведи-работяги с телегами грохочущими переправлялись на берег, где лежал путь в Звёздград. Осока дёрнула ушами: неужели у неё такие же уши? Впервые в её голове возник вопрос: а она такая же? Как они, Медведи из Великого княжества, как он…
Ей не приходилось произносить этого слова. Да и думать о том, что нужно, не хотелось. Выползая из чащи леса, Осока задумалась лишь о том, как себя не выдать по пути в стольный град.
Оказавшись рядом с мерно бурчащими Медведями, крупными, высокими и коренастыми, Осока поняла, что всё же не такая. Она рядом с ними — малютка, кроха. Худая и немощная сирота.
Сирота… Ей никогда не приходилось с этим соглашаться или это опровергать. Сирота — тот, у кого родителей нет. Разве не было у Осоки родителя?
Не было. Помотала Осока головой. Не было у неё родителя! Она Болотная Ведьма, им родитель не нужен.
Вышла Осока к дороге грязной и размытой. Сапожки завязли и испачкались, ноги замёрзли и намокли. Но она и носом не шмыгнула, не посчитала важным. Её тело плавилось, точно снег под тёплым солнцем, и тихие мысли завертелись вокруг этого, как пчелиный рой у улья. Пусть им — мыслям — забота будет. А Осоке — выдох.
Дорога полнилась и шумела всё громче и громче. Голоса жужжали, мерно, но деловито. Осоке это нравилось. И впрямь напоминало улей. Жужжание же и привело её к воротам, где оно потонуло в выкриках, шепотках и резвой болтовне. Даже грустно. А ведь тогда — в день, когда Осока впервые увидела эту возню — ей она даже показалась праздничной и весёлой. Теперь же…
В серых, кучных тучах Звёздградская стена тонула и блекла. Помнила её Осока — такую высокую, точно она могла с кронами деревьев посоревноваться. А теперь — как будто из милы-зверицы, красавицы, в старую зверуху, сухую и горбатую, превратилась. Но ведь не все зверухи уходят горбатыми и немощными?
Достав из сумки расписной платок, натянула его Осока на уши и прикрыла лицо: так её точно не узнают по пути во дворец. А ведь помнила она, как он выторговал этот платок «во славу князевым избранникам»… Помотала Осока головой. Нечего вспоминать — вспомнишь хвостик, вот и Зайчик.
Сжав руку у груди, Осока повторила — не желай, или сбудется! — и поторопилась дальше.
Улицы она уже знала, помнила. Красочные и радостные, они погрузились во мрак наступающего дождя. Благо, каменные дороги не размылись. Юрко петляя под высокими спинами, Осока медленно, будто вечность, добиралась до дверей дворца.
Неизменный дворец… Ничуть не изменился. Как и говорила…
Яркий и пышный, издалека он показался тем укромным уголком, куда весь цвет с Царства Берского сбежал. Зазвучало далеко-далеко назидательное слово: «Пируют в Неизменном дворце день и ночь… Собравшись туда, остерегайся: и тебя на стол подадут, когда их раздутым животам захочется душеньки зверолюдской!»
У ворот же, ведущих во дворы испытаний, исправно сторожили дружинники. Завидев их, Осока выпрямилась — боль отдалась эхом от негнущейся спины. Платок она приподняла, завернув за уши.
— Хей! Вход к Царю закрыт, чего идёшь?! — бросил раздражённый кметь, уже было ощетинив огрызок-хвост.
— Постой… — придержал его за рукав другой дружинник. — Это не та ли, что…
— Ай, не признал… Проходи, князева избранница… Только вот где остальные?
Не знала, что ответить Осока. Лишь отвернулась, прижав уши.
— Ты её напугал! Ну вот, как нам теперь отчитываться гридю?
— А, я… Я же не знал, что она сюда дойдёт, а её и не заметит никто! Что мне делать-то?
— Ладно, стой тут, недотёпа, а я с ней пойду, отведу во дворец. Там уж точно знают, что с ней делать.
Скучала Осока по этой нерасторопности. Было бы так просто обманывать эллиадцев, та-аайцев, усовцев, лонгцев…
Снова Осока помотала головой. На этот раз — она и не подумала об этом — её заметил кметь и удивлённо сдвинул густые брови.
— Ты чего? Нездоровится?
— Н-немного, — пролепетала Осока, укрывая рот платком, точно в него чихает.
— Ты, это… великому князю не занеси болезнь. А то мало ли…
Болезнь? За собой Болотная Ведьма несла кое-что совсем иное…
Во дворах поднялся ветер, да такой, что все юбки поднимал. Кметь шёл рядом, от ветра прикрывал, но Осока всё равно боялась, что улетит. А Верховетвь-река, родная, бежала-торопилась…
Что-то прикрикнул сквозь ветер дружинник, и Осоку передали уже в новые руки. Перед ней отворились дворцовые двери — скрипучие, древние. Когда-то и она через них проходила… А они и остались такими же скрипучими.
Зато внутри теплее. Мокрые сапожки истекали водой, а юбки волочили грязь по коврам. И если от одного движения Осоки одежда становилась сухой, то от грязи так быстро не избавишься. Пришлось переодеваться: благо, весть до Князя дошла быстро, чистую одежду выдали тут же.
Как будто на неё шитую… Сарафан белый и простые поршни. Без прикрас. И хорошо, от сапожек, богатых ожерелий и прочих побрякушек она бы и так отказалась.
Во дворце царила тишина. Тогда — впервые — Осока, может, и слышала возню. А теперь — точно всё замерло. Ведомая разодетыми Царехранителями, она чувствовала себя молодой княжной…
