И вот Лун уже у осколка, совсем рядом. Задрожал выступ Осоки. Она схватилась за края, поджав хвост и уши. Неужели падает? У других тоже: вот и они схватились за края!

Миг — тронулся выступ. Свист, ветер. Но Осоку не унесло: выступ твёрдо приземлился, и, открыв глаза, она увидела, что очутилась почти что у Луна под боком, совсем рядом с осколком.

Сперва Осока помедлила, прошла вперёд. Огляделась — на подъёме, за сверкающей золотом лестницей, стоял престол, сиял на нём светом неземным осколок, такой заветный. Хотела было Осока Луна позвать, но поздно: он на шатающихся ногах уже шёл к престолу. Двинулась и Осока, но — вдруг! — Лун заторопился и оказался у осколка быстрее, чем она успела схватить его за руку.

И тело его… исчезло. Медленно, частичка за частичкой, палец за пальцем, чешуйка за чешуйкой — он растворился в воздухе. Но Осока всё ещё чувствовала его рядом. Он стал… Невидимой Чешуёй?

Тут же они погрузились в белый водоворот, вместе, Осока всё ещё держала Луна за руку и теперь нырнула с ним в чудеса, не боясь его потерять.

Вдруг ладонь растворилась, и Осока попыталась её схватить вновь, но не вышло. Заворотило-закрутило её в потоке чудес, а Луна — растворило меж пальцев. Хотела Осока дёрнуться, вырваться, вновь найти его, но не сумела: ей больше не принадлежало её тело, принадлежало оно Луновой голове, а где он сам — Осока могла только догадываться.

Вдруг её выбросило. Вытолкнуло с силой. Что-то её отторгнуло, будто она здесь чужая. Будто её не ждут.

Раскрыла Осока глаза, а под ней — дома, зверолюди и змеелюди мельтешат, свет горит. Город! Даже не один, а два: один золотистый, как звёзды, беспорядочный и бурлящий, второй — красный и шумящий, шелестящий, звенящий колокольчиками. Но были они оба так далеко, что казалось, будто Осока стояла на невероятно высокой колокольне или даже горе. Однако она лишь зависла в воздухе, рассматривая весь этот мир без неба и без края — земли будто были бесконечными и раскинулись во все стороны сразу.

Но, хоть мир и казался непомерным, она знала, куда стремиться. Меж городами пролегала дорожка — серая, невзрачная, но заметная, если приглядеться поближе. Что-то Осоке подсказывало, что Лун обязательно должен быть там.

Толкнув себя вниз, начала Осока падать. Точно тогда, в птичьем государстве… Тогда она могла расправить крылья и поймать воздух. Но сейчас ей оставалось не парить, а лишь падать.

Приземлившись, Осока осторожно пошла вперёд. Шаг за шагом по серой дороге.

Слева веяло холодом и запахом ели. Берские лица — с мохнатыми ушами, пушистыми хвостами, румяные и плотные — мерещились средь домов. Справа же окутывало теплом и каменной пылью. Резкие, чешуйчатые — эти лица мельтешили не меньше берских.

Но что было общего: с каким же презрением они смотрели на серую дорожку. И на Луна, что сидел на ней, свернувшись калачиком.

— Что ты здесь делаешь совсем один? — спросила Осока, подходя. Она старалась не соступать с дорожки, хоть иногда и казалось, что быстрее было бы сократить путь.

— Я?.. Я здесь родился… Наверное.

— Где — здесь? Это какое-то место? — переспросила Осока, становясь совсем рядом.

Он свернулся, как младенец. Одежда на его тонком теле висела клочками, а за ней виднелись выпирающие кости. Волосы спутались с чешуйками на щеках и укрыли собой лицо.

Понимая, что он вдруг поднял на неё глаза, она поторопилась присесть перед ним. Не хотелось казаться выше. Он же не убрал обёрнутого вокруг ног хвоста.

— Ты боишься меня? — склонила голову Осока, пытаясь вглядеться в его лицо.

— Но ты же берка… — он потупился на месте, волосы вновь опустились ему на щёки.

— Я здесь, с тобой. На твоей серой дорожке. Всё в порядке.

Как это неправильно звучало! Серая дорожка — это совсем как…

— В том смысле, что… — попыталась исправиться она, но не успела.

— Серая дорожка… Обо мне говорили, что я ступил на плохую дорожку, — отвернулся Лун. Точно то, что она и подумала.

— Кто говорил? Они? — указала налево Осока.

Ящер тоже туда посмотрел. Кивнул.

— Я не выбирал, кем рождаться.

Он опустил голову, уткнулся в колени.

Не туда Осока свернула… Нельзя позволять ему сворачиваться.

— Лун! Что ты видишь перед собой?

«Не смогла придумать ничего получше?» — пронеслось в голове. Осока закусила губу. Ответ Луна её отвлёк:

— Тебя. И Звёзград. И Кинсе Баолей.

Так вот, что это были за города! Хоть они и не были на себя похожи, но будто вбирали всё от собственных Родин.

— А что тебе в них нравится? Посмотри, приглядись.

Сработало! Он поднял глаза, осмотрелся.

— Наверное… Всё.

— Всё? — удивлённо переспросила Осока. — Прямо всё-всё?

— Да… — он нежно, любовно улыбнулся. — Зверолюди и змеелюди — за ними так увлекательно наблюдать. Такие разные, но все такие… занятные. А всё, что они творят — это же отражение них самих. Так любопытно.

— Тогда почему ты сидишь здесь? Может, выйдем, пройдёмся?

— Нет, я… Посижу тут, — пробурчал он, отводя взор.

— Неужели не хочешь увидеть, Лун?

— О, я хочу! Хочу это увидеть… Но ведь меня с-с-снова погонят. Я не хочу, чтобы меня гнали… Кидались камнями… Больно же…

Вдруг, из ниоткуда стали появляться зверолюди и змеелюди. Стекаться из улочек тёмных, из потаённых уголков больших городов.

Осока вскочила, оглядываясь. По обе стороны они остановились с камнями в ладонях и повскидывали руки.

Но она оказалась быстрее: подставилась под камень. Ещё один. И ещё один. Ей больно не было, ведь камни-то ненастоящие. Лун же, до которого камни долетали, вздрагивал.

— Почему они гонят меня?! Я так хочу быть рядом! Хочу, чтобы кто-то обнял меня, как родного! Почему я им не родной? Я же им ничего плохого не сделал!

— Лун, это не так! — кричала Осока, пытаясь ухватить все камни и бросаться ими в обидчиков, но получалось плохо. — У тебя есть родные! Как же семья?

— Они просто жалеют меня, дают еду и кров! Они не обязаны стоять за меня горой! Они не могут!

— Кто тебе такое сказал?!

— Я сам!

На миг Осока остановилась. Лун сжался сильнее, камни продолжали лететь, но она уже не могла их отлавливать.

Какой в этом смысл? Разве мир можно изменить?

Но Луна — его можно изменить.

— И ты уверен в том, что это правда? — опустилась перед ним на корточки Осока.

Её спина заслонила его от каменного дождя. Вдруг она поняла, что он был будто бы мельче обычного себя, ниже и худее.

— Да. Мама пыталась, но её тоже закидывали… Я с-с-сказал, что больше не нужно меня защищать. И она не защищает.

Сдалась? Какая же из неё тогда мать?

Но ведь не все могут сражаться. Кто-то слаб. А Лун лишь милосерден: он позволил самому дорогому зверолюду в своей жизни быть слабой. Ценой себя самого.

— Но это не означает, что никто не защитит. Что никто не обнимет, как родного.

— Я… Я не знаю, не понимаю…

— Лун, у тебя есть мы. Твои друзья. И мы всегда придём на помощь.

Мы? Как неожиданно вырвалось из её уст…

— Землёй дрожащей, песней сладкой или всполохами огня мы всегда будем рядом.

Подвинувшись, Осока обняла его. Его руки, такие тонкие… Совсем как её руки. Совсем такой же потерянный и слабый. Боящийся сойти с пути. Серой дорожки.

— Зачем же вам помогать такому, как я? — он всхлипнул. — Я супостат…

— Ты Лун. А Лун — наш друг. Нам не важно, Ящер ты или кто-либо ещё. Ты — это ты.

Больше Осока не увидела камней. Пальцы Луна опустились на её плечо.

— Но вы ведь не с-с-сможете… Не захотите… Вам нельзя стоять за меня против всех! Это неправильно и нес-с-справедливо!

— Правильно и справедливо, Лун. На то и нужны друзья. Чтобы стоять вместе против всего мира.

— Из-за меня одного?..

— Из-за тебя одного.

Он содрогался в плаче. Но это были светлые слёзы: опустив взор, Осока сквозь волосы увидела его улыбку.

— Я… наконец-то не один.

Города — могущественные и величественные — стали погружаться в туман. Рушилось сновидение, а с ним — заканчивался Избор.