— Не беспокойтесь, я всё записала.
На спасительные Осокины слова и Солнцеслава, и Бажена обернулись. Тут же подскочив, они бросились её обнимать. Осока не отступила на шаг, но объятия её всё же догнали. Солнцеслава почувствовала щекой, как Осока горит от смущения.
— Хей, Осока, скажи, что записала, — оторвал их Златоуст. Улыбался от уха до уха! Видно, рад за любимую-дорогую. На радостях Солнцеслава даже подтолкнула Осоку Златоусту в объятия, и тот подхватил милую подругу, смотря на неё ласково.
— Ох… — смятенная, Осока в его объятиях осталась. Выудив книжечку и положив её Златоусту на грудь, она тихонько зачитала: — У меня получилось двенадцать петухов, четыре курицы и восемьдесят четыре цыплёнка…
— Это… правильно, молодец, — посчитав в уме — Солнцеслава восхищённо вздохнула — улыбнулся Златоуст. — А Бажена и Солнцеслава?
Осока огласила числа, которые Солнцеслава уже знала. Златоуст подтвердил и их.
— У меня получилось только двадцать пять куриц и семьдесят пять цыплят, без петухов. А теперь, как я понимаю, — он приотпустил Осоку, оставив лишь руку на её поясе, — надо собрать нужное количество яиц с нужными изображениями в каждое из четырёх отверстий.
— Теперь ещё и считать… Мара его подери! — в сердцах воскликнула Бажена. — Матушка-Природа, да не сбей меня с нужного пути… или со счёта.
Вот и принялись они считать. Казался бездонным сундучок, и Солнцеслава сама едва не сбилась. Хорошо, что не всех сразу считать нужно, а по отдельности. Но с цыплятами она три раза перепроверила: пускай будет, а то вдруг что-то случится, если они плохо решат загадку!
— Все собрались? — спросил Златоуст спустя пару долей.
— Да! — дружно ответили Солнцеслава с Баженой и Осокой.
— Тогда подносите к дырке! На «три» вместе бросаем!
Солнцеслава положила яички по рукавам — и ничего не вывалилось. Баженовы большие руки легко вместили яйца, а вот Осока всё разбросала по углам и долго за ними бегала. Бедная! Златоуст беспомощно за ней наблюдал: никто не мог помочь, ведь их собственные кучки могут перемешаться с её.
Но рано или поздно они Осоку дождались, и она встала около своей дыры. На дружно произнесённое «Три!» они бросили яйца, а те со свистом полетели вниз. Сперва казалось: ничего не произойдёт. Миг, другой, доля…
Солнцеслава уже заёрзала на месте, а Златоуст хвостом поднял всю пыль в комнате, но вдруг открылись стены. Вскочив, Солнцеслава пока не стала идти вперёд, выглядывая, но пока ей была видна только большая, обширная темнота.
— Любопытно, а братья-царевичи эту загадку разгадали? — хихикнула Солнцеслава, разбавляя тишину.
— Наверняка. Ну, или разгадали за них, — отшутился Златоуст и спросил всех: — Мне зажечь огонёк? Чтобы дальше пройти.
— Не нужно, — вдруг резко и отрывисто сказала Осока, двинувшись вперёд.
Не успел Златоуст и рта открыть, как Осока скрылась во тьме. Темнота её целиком поглотила, и Солнцеслава затаила дыхание. Не может Осока-ведьма пропасть! Она знает, что делает!
И вправду: загорелся свет. Солнцеслава выдохнула: всё хорошо. Но ей ещё предстояло задержать дыхание снова.
Загорелся свет яркий, голубой, как водица под ярким солнцем. Он разогнал тьму, но лишь на миг. Увидела Солнцеслава только гордый образ Болотной Ведьмы — Осоки ли? — что, выпрямившись навстречу неизвестности, держала над собой зеркальце.
— Осока?.. Что случилось? — первый пришёл в себя Златоуст, было шагая в темноту, но остановившись.
До них донеслось лишь тихое:
— Как я и думала…
— Осока. Что. Случилось? — уже настойчивее спросил Златоуст. — Я… Мы беспокоимся!
— Осока… Тебе нужна помощь? — спросила Солнцеслава и, шагнув вперёд, вытянула руку.
Вдруг её тоже пронзил свет. Золотой, как её косы, заструился он ей в самое сердце, у которого осколок лежал. Загорелся осколок, но не обжёг, лишь заставил отстраниться от неожиданности. Во вспышке увидела Солнцеслава глаза Осоки: пустые, как лёд твёрдый, многовековой, они не выражали ничего. Отступив на шаг, Солнцеслава ахнула, кажется, понимая.
— Здесь нужно поднести ко входу четыре осколка, чтобы тот открылся, — сняла слова с её языка Осока.
— Но у нас их всего три! — недоумённо воскликнула Бажена. — Как мы войдём?
— Всё хорошо. Осколков хватает.
Изо тьмы медленно вышла — нет, выплыла, подобно призрачной маре — Болотная Ведьма. В её протянутой руке лежал раскрытый обод, а рядом с ним — почти круглый, но всё же угловатый осколок.
[1] Математическая загадка, составленная в V веке, из книги легендарного китайского математика по имени Чжан Цюцзянь Суаньцзинь (Zhang Qiujian Suanjing).
Глава девятая. Об отчем крае
За окном рассветал новый день, и Лун наслаждался каждым лучиком солнца. Ещё несколькими восходами ранее он сбился со счёта, сколько же он пробыл в супостатском полоне.
Супостатском… Разве не его ли это родичи? Ящеры, как и он. Разве не должны они отнестись к нему, как к своему?
Ничего они не должны — знал Лун. Для них он преступил закон. Появился на свет не в том месте не в то время. Прожил жизнь непристойную, неправильную, «нетакую». И Лун это понимал, никого не обвинял, даже принимал правду сородичей.
Но иногда — к чему врать? Всё время! — он не мог удержаться от того, чтобы подобраться к окну и хоть краем глаза взглянуть, как живут они, другие Ящеры. Император был щедр и не стал томить Луна в темницах, а посадил его в небольшой, но уютной комнатушке. Правда, там были всего-то кровать, похожая больше на расстеленные на полу одеяла, подушка да низкий столик, но и этого хватало, чтобы хоть есть и спать с удобством.
Но целыми днями Лун предпочитал наблюдать за суетливым городом — туда и выходило его окно. Стена дворцовая была немного ниже его окна и позволяла разглядеть кипящие народом улочки. С раннего утреца дороги наполнялись топотом тысяч ног, стуком тяжёлых каблуков и пёстрыми голосами тысяч жителей. Ящеры-горожане совсем на Луна не походили: смуглые, то с разноцветными косами, то с соломенными шапками, похожими на светло солнце, в ярких узких платьях со сложными узорами. Чем же Лун-Ящер им брат? Разве что хвосты и чешуйки похожи. И то у лонгцев они покрасивее будут: их чешуйки были то разноцветными и лоснящимися, как у рыб, то песочными и грубыми, как камни.
Порой, Лун отводил в сторону хвост и всматривался: неужели похожи они чем-то? Его белые чешуйки и их — цветастые и яркие, как радуга. Точно когда он родился, Матушка забыла его покрасить. Может, потому он и другой? Ведь у лонгцев, наверное, своя Матушка. Она наверняка не красит чешуйки таким, как он.
От мыслей тоскливых-печальных Луна отвлекала песнь колокольчика. Не тех, что в Царстве, больших и неуклюжих, чей звон походил больше на гром, а сладкие переливы глубокого, далёкого звона. Где-то там Солнцеслава, наверное, заливается такой же сладкой соловьиной песенкой… Лун на это надеялся. Пока своими глазами не увидит — не поверит ни за что!
А пока будет высматривать их в далёких, чужих лицах Ящеров. Чужих лицах… А ведь на далёкой Родине посылали Луна к Ящерам — мол, иди к своим, к супостатским. Но как Лун мог считать их своими? Нет. Как они могут считать его своим? Он им не родня. Как же он — такой блёклый, серый, сжимающийся от страха — родня таким цветастым, статным Ящерам?
Днём не утихали голоса, песни громкоголосые на неизвестных языках. Доносились запахи рыбы и чего-то ещё — Лун не узнавал — но тоже вкусного. Иной торговец привезёт на площадь телегу с тканью, сквозь которую нежно лился призрачный свет. Под жарким солнышком становятся видны надписи на знамёнах. Прочитать их было невозможно, и Лун даже предположить не мог, что означают эти скрещённые палочки да точечки.
А под ночь знамёна освещались красными огнями. Круглые, они шуршали, точно были сделаны из сухой бересты. Их подхватывал ночной ветерок, он и колокольчики шевелил. Самих лонгцев становилось всё меньше, а их походки — медленнее. Лун замечал высокие причёски женщин, цветы, гребни и золотые цепочки в их волосах. Мужчины же носили шапки — глаза разбегались от того, насколько разные.
