Очень интересные и значительные заметки Кина к роману «Лилль» показывают новое качество его прозы по сравнению с прозой «По ту сторону». Писатель так владел материалом, так проникся духом времени, что представляются даже как бы обязательными записи вроде такой: «Думали ли эти люди, захваченные поразительной новостью, отданные во власть сенсации, целиком поглощенные фактом войны, ее первоначальным видом: пятнами приказов на стенах, передвижением взволнованных толп, криком газетчиков, — думали ли, что они являются добычей историков? Что они одеты в старомодные, подпирающие подбородки воротнички, что их женщины носят шляпы с огромными полями и платья с тренами и перехватами на ногах, что их солдаты одеты в красные брюки и синие мундиры образца 1914 года?»
Нет сомнения, что «Лилль» требовал громадного напряжения, очень серьезной работы, знакомства с историческими первоисточниками. Известно, как тщательно изучал Кин историю Европы девятнадцатого и двадцатого веков, какая масса материалов была собрана, проштудирована, систематизирована. Кин не терпел поверхностности и дилетантизма ни как журналист, ни как писатель. Но за романом о газетчиках он, по его собственным словам, почти отдыхал. И вот что значит для художника внутренняя свобода и легкость: именно эти страницы, написанные без всякого усилия, то ли для отдыха, то ли для развлечения, пожалуй, можно считать лучшим, что было создано Виктором Кином (вместе с совершенно замечательным «Моим отъездом на польский фронт», этим маленьким шедевром, вершиной прозы писателя).
«В университете в громадные окна глядело бледно-голубое осеннее небо, желтые клены роняли крупные листья на подоконники, на траву, на серые плечи Герцена, одиноко стоявшего во дворе. Классические барельефы изгибались по карнизам каменными завитками, покрытые столетней пылью. Пыль была всюду: на карнизах, на шкафах, на черной источенной резьбе. Это лежала пыль старых отзвучавших слов, высохших формул, забытых проблем, над которыми трудились когда-то профессора в напудренных париках. Здесь по древним коридорам бродили тени вымерших наук — риторики, теологии, гомилетики, в сыром углу ютился желчный призрак латинского языка. Безайс с задумчивым уважением смотрел на толстые стены и плиты коридора. Десятки поколений прошли здесь: гегельянцы в треуголках и при шпаге, с голубыми воротничками; нигилисты в косоворотках; девушки восьмидесятых годов в котиковых шапочках. Стены впитали в свою толщу эхо молодых голосов, и камень стал звонким…»
Писатель ошибся: девушки в восьмидесятых годах не учились в Московском университете, но, вероятно, он сам внес бы поправку: ведь это еще только черновик романа, но как отлично это написано: выпукло, с взволнованным ощущением истории, являющимся глубокой характеристикой романтика Безайса, впервые попавшего в университет.
Или вот еще другой отрывок — утро в редакции…
«Утром в полутемных комнатах редакции раздался одинокий звонок. Он рассыпался мелкой дробью над пустыми столами и грудами смятой, испачканной бумаги, отозвался дребезжанием в пустом графине и обессиленно затих. Тогда из глубины коридора вышла со щеткой уборщица, бабушка Аграфена. Это была ее неутомимая старческая страсть, увлечение, которому она отдавалась всей душой. Она любила говорить по телефону. Для нее это не было пустой, легкомысленной забавой, она относилась к этим разговорам, как к своему долгу, торжественно и сурово. Медленно она снимала трубку, прижимала ее к желтому уху и многозначительно спрашивала: — А откуда говорят?.. Особенно волновали ее эти утренние звонки, когда в редакции никого нет и комнаты наполнены странной выжидающей тишиной, отзвуками вчерашней работы…»
Кин умел и любил вкусно и заманчиво описывать бытовую сторону жизни, будни, труд, как люди едят и спят, — весь житейский поток дня с его пустяками и со всем значительным, что есть в нем. Его поэтический романтизм находится под этим внешним бытовым слоем, как подпочвенные воды, питающие корни жизни, он близок и не бьет наружу, но он тут, под этим внешне спокойным и трезвым, чуть окрашенным юмором описанием.
Характерен первый приход Безайса в газету, первый разговор с заведующим отделом:
«— Почему вы хотите работать в газете?
Начинающий улыбнулся, как показалось Бубнову, самоуверенно.
— Мне кажется, — сказал он, — что у меня это выйдет. Я думаю, что выйдет, — поправился он. — Но я хочу попробовать обязательно.
— Но почему бы не попробовать еще какое-нибудь дело? Из вас может выйти шофер, фармацевт, может быть, нарком. Почему обязательно в газете?
— А почему нет?..
— Вы хотите быть репортером?
Начинающий снова улыбнулся.
— Я хочу работать, может быть, редактором, — легко ответил он. — Но я могу работать и репортером…»
Виктор Кин пришел впервые в газету иначе: его просто прислали по распределению из губкома РКСМ, но все же здесь многое автобиографично — и веселая самоуверенность молодого героя, и то, что он хочет работать редактором, но может попробовать и репортером. Это было личное жизненное правило Кина: «Надо мечтать о громадном, чтобы получилось просто большое».
Незаконченный роман о журналистах занимает в томе «Избранного» всего восемьдесят маленьких страниц, но и по этим не очень связанным друг с другом страницам можно судить, что размах замысла был большой. По свидетельству Ц. И. Кин, в нем «должна была развертываться острая борьба между ленинцами, троцкистами и правыми. В частности, троцкистом был Копин, который фигурирует в опубликованных фрагментах. Роман был задуман настолько остро, что Кин говорил, что его не захотят печатать. Впрочем, он объявлял, что в этом случае он пошлет рукопись в ЦК» (из письма Ц. И. Кин). Этот план не был осуществлен.
Роман описывает течение дня в редакции с раннего утра до позднего вечера. Многие из действующих лиц носят имена тех, кто послужил автору прототипами: Михаил Розенфельд, художники Розе и Мифасов и другие. То, что роман не закончен, придает ему особенную заманчивую загадочность. О недостающих главах хочется догадываться, заполнить пробелы собственным воображением. Во всяком случае, будущий историк «Комсомольской правды» будет благодарен Виктору Кину за эти превосходные фрагменты.
Когда издательство «Молодая гвардия» решило выпустить новый однотомник Виктора Кина («Избранное» исчезло с прилавков книжных магазинов молниеносно), приурочив это издание к 50-летию ВЛКСМ, я с удовольствием согласился быть составителем тома и написать к нему послесловие. По сравнению с «Избранным» были внесены некоторые изменения. «Лилль» пришлось исключить (объем тома!), но зато были впервые опубликованы дальневосточные записи 1921—1922 годов и «Письма к Антону». Записи смешанные: деловые и личные, среди них одна не датированная и очень «киновская», хотя и подписанная «Мих. Вас. Корнев». Не могу отказать себе в удовольствии привести ее:
«Я родился в 1903 году, 1 января. Некто в сером зажег свою свечу ровно в час ночи. Родственники проявили бурную радость по этому случаю, что не помешало им, однако, совершить надо мной религиозное насилие с помощью наемного клерикала, несмотря на категорический протест с моей стороны. Относительно моего появления на свет ходило много легенд: некоторые утверждали, что меня принес аист, другие, что меня нашли в чемодане, но это версии очень спорные, стоящие под большим вопросом. Когда я впоследствии обращался за разъяснениями к моим родителям, эти последние вели себя загадочно и неопределенно».
«Письма к Антону» нуждаются в пояснении. «Антон» — это партийная кличка. Константин Владимирович Антонов, коммунист с 1918 года, один из организаторов пензенского комсомола, был старше Кина на несколько лет. Кин и Антон встретились впервые на пути в ДВР[2], подобно тому как Матвеев и Безайс в романе. С той самой первой встречи их связала искренняя и прочная дружба, выдержавшая испытания временем и пространством. Письма Кина — и дальневосточного, и екатеринбургского периода, и из Борисоглебска — свидетельствуют о глубокой привязанности Кина к человеку, который был прообразом Матвеева. 19 февраля 1923 года Кин писал Антону из Екатеринбурга: «Не знаю, вспомнил ли ты, что ровно 2 года назад с Ярославского вокзала поезд потащил меня и тебя из Москвы навстречу морозам, тайге, Укурею и китайскому кварталу, навстречу самому странному месту на обоих полушариях. Конечно, не вспомнил. Где тебе! Ты забываешь даже о том, что ни разу не писал мне в этом месяце, а потом сетуешь на „проклятую почту“. Пожалуйста, не ври, запирательства только увеличат твою вину…» Этот мотив: «пиши, старый пес» — повторяется и сам по себе свидетельствует об отношении Кина к другу. Менее всего Кин был сентиментальным, и поэтому, когда он пишет: «Вероятно, природа дала мне очень ограниченный запас дружеских привязанностей. Кажется, на Дальнем Востоке я израсходовал его целиком», или: «Я перелистываю воспоминания — от темной, снежной ночи в Омске до подъезда ЦК, где мы недоумевающе смотрели друг на друга глазами людей, пропустивших поезд. Кажется мне, старый пес, что без тебя ДВ не был бы им — сейчас это для меня особенно ясно», — это серьезно.
