Но Кин не был бы самим собой, если бы не почувствовал настоятельной необходимости снять момент «патетики». Поэтому здесь же он пишет: «Чувствую, Антон, что это немного глупо. Очень похоже на „разлуку“, „забыла“ и прочее из сентиментального обихода нежных душ». Антон в то время работал в ЦК комсомола и готовился к поступлению на ФОН (факультет общественных наук в Московском университете в двадцатые годы), и Кин страшно ему завидовал, просил прислать программу для поступления на ФОН. Как раз к этому времени относится автопортрет Кина со словом ВУЗ в стилизорованном облаке. Антон окончил университет, затем РАНИОН, стал китаеведом, написал книгу о Сунь Ятсене, а в тридцатых годах был послан на дипломатическую работу во Францию, потом в Бельгию. Шли годы, появлялись новые друзья, но Антон неизменно оставался для Кина одним из самых близких людей. Антон первый узнавал обо всех важных событиях в жизни Кина, например о женитьбе. Кстати, и об этом Кин писал в своем обычном стиле: смесь лиризма и юмора. Позволив себе несколько традиционных фраз вроде «я влюблен в нее по уши» и т. д., он для симметрии тотчас добавляет, что у его жены есть «существенный недостаток: ее увлечение декламацией и всякого рода музыкой: в данный момент она хочет испытывать мое терпение каким-то народным артистом». И подпись: «В. Кин, эсквайр» (не случайно Алексей Максимович говорил о близости юмора Кина к англосаксонскому юмору).

И, разумеется, в письмах екатеринбургского периода то и дело упоминания о газете «На смену» — иногда серьезные, часто шутливые, но неизменно показывающие, какую большую роль эта газета играла в жизни Кина. «Сегодня пошел в ротационную, чтобы поторопить рабочих и посмотреть, как выходят сетчатые клише на ротации. И к ужасу своему выяснил, что в стереотипной перепутали номера страниц. Шестая страница пошла вместо третьей. Я даже не рассердился. Слишком много неприятностей было у меня с этим номером»; «Сгребаю на стол письма, рукописи, папки, ножницы, клей, карандаши и ручки… Машинально отмахиваюсь от поэтов, писателей, художников, курю, но чаще ругаюсь. Долго, выразительно — вырабатываю трафарет. Слишком их — цинкографов, поэтов, корректоров и дальше — много»; «Сверстка номера. Хорошо вышел. Сейчас для меня нельзя сделать большего удовольствия, как хорошо отозваться о газете»; «На пленуме ЦК о нашей газете говорили, как об одной из лучших». И постоянные вопросы к Антону: аккуратно ли он получает «На смену» (Кин посылал ее в адрес ЦК — Антону лично), и как она ему нравится, и так далее.

И дальневосточные записи 1921—1922 годов, сами по себе очень интересные и характерные, и письма к Антону включены в том «По ту сторону» серии «Тебе в дорогу, романтик», потому что они дополняют наше представление о Викторе Кине — человеке, коммунисте и писателе. В самом деле, удивительная цельность проявляется решительно во всем. Это и индивидуальные черты Кина, и яркий отпечаток атмосферы времени.

Отрывки из записных книжек Виктора Кина можно условно разделить на три группы. Во-первых: наброски, портреты, ситуации, кусочки диалогов и отдельные фразы, относящиеся к «По ту сторону», «Незаконченному роману» и «Лиллю». Они помогают уяснить и ярче представить замыслы писателя. Во-вторых: отдельные записи, сделанные, так сказать, впрок и занесенные сюда для памяти. Иногда они тяготеют к особой форме законченных миниатюр (как некоторые подобные записи у А. П. Чехова и И. Ильфа) и почти не нуждаются в дальнейшей обработке. В них выразился зоркий, насмешливый взгляд художника, умение видеть то, что остается не замеченным другими, и любовь к отточенной словесной форме. Но есть еще и записи третьего рода: краткие, афористические формулировки — иногда личные признания, а чаще определения собственной эстетики писателя. Сделанные для самого себя, они лаконичны, а иногда даже парадоксальны.

Такова, например, краткая запись, всего одна фраза, видимо сделанная в середине тридцатых годов: «Молодость, влюбленная в абстракцию…»

Что это такое? К чему это относится?

В самом строении фразы чувствуется как бы ласковая усмешка. Над чем же? Да над целым периодом собственной жизни (а также своих ровесников-однокашников). Я слышу здесь поздние отголоски пылких споров в комнате Платона Кикодзе, диспутов в курилке Ленинской библиотеки на третьем этаже старинного Пашкова дома, в коридорах Комакадемии и в квартирке на Плющихе — дальнее эхо нескольких лет, отданных философии.

Как и все его поколение, Кин переболел этой влюбленностью. В воспоминаниях одного из друзей говорится о том, что Кин самым серьезным образом сердился на жену за то, что она не разделяла этого его увлечения. Даже маленький сын писателя подшучивал над отцом, читающим одновременно Канта и Гегеля. Это было общее для молодых людей тех лет (конец двадцатых и начало тридцатых годов) заболевание, дошедшее до степени непредставимой. С Гегелем под подушкой тогда спали, им бредили во сне, его глотали, держась за ремни-поручни в трамвае, и спорили о нем за скудными обедами в студенческих столовках. Казалось, что в закономерностях триады и законах диалектики находится универсальный ключ ко всему на свете: к творческому методу театра, к мировой текущей политике и к седой истории. Я однажды присутствовал на докладе «Диалектический материализм и искусство цирка». О Гегеле рассуждали и те, кто его не читал отродясь: он был на слуху у всех. Это к ним, к рьяным новогегельянцам, несомненно обращена строка Маяковского: «Мы диалектику учили не по Гегелю» — с ее явно уловимым полемическим заострением.

Гегель, Фейербах, Маркс, только что найденное письмо Энгельса к Маргарите Гаркнесс, первая публикация «Диалектики природы» — для Кина и его ровесников это были огромные события личной жизни, ничуть не меньше, чем первая любовь, брак и рождение ребенка. Я помню один отчаянный по накалу спор об одиннадцатом тезисе Маркса о Фейербахе, когда спорщики дошли до грубых личных оскорблений и после не разговаривали полгода. Говорили все это на полуусловном языке, и никому не нужно было пояснять, о чем толкуется в одиннадцатом тезисе и о чем в девятом. Через это поветрие прошли все: Александр Афиногенов и Анатолий Глебов расходились абсолютно по всем вопросам, кроме убеждения, что метод диамата открывает все двери.

Александр Герцен в «Развитии революционных идей в России» писал о молодых гегельянцах второй четверти XIX века, что для них немецкая философия была «логическим монастырем, куда бежали от мира, чтобы погрузиться в абстракции». При всей соблазнительности исторической параллели, неогегельянство поколения Кина несло в себе другое. Скорее это было своего рода методологическим мессианством. Безайсу в двадцать первом году казалось, что «мировая революция будет если не завтра, то уж послезавтра наверное». Безайсам в начале следующего десятилетия стало казаться, что стоит проштудировать еще несколько десятков страниц (а если уж сотен, то и говорить не о чем) — и все проблемы, тайны, политические и экономические узлы будут разъяснены, раскрыты, развязаны, что истина в ее «конечной инстанции» где-то тут, совсем рядом, что она скрыта под словом «метод» и что единственное, что необходимо, — «применять умеючи метод этот». Все оказалось не так просто, и дорога от философии к жизни была длинней, чем это тогда представлялось, но все же занятия философией были бесспорно полезны: они дисциплинировали и оттачивали умы, расширяли горизонт, помогали связывать практику с теорией, да и попросту приучали читать не только для развлечения или сдачи зачетов. У близких Кина сохранился принадлежавший ему экземпляр «Капитала» Маркса с подчеркиваниями и пометками.

А эта запись, мне думается, говорит о собственном увлечении популярным в те годы среди «икапистов» переверзианством. Профессор Переверзев читал лекции на литературном отделении Института красной профессуры, где учился Кин, и Кин прошел и через это и сам написал немало литературоведческих упражнений, страницы которых в журналах того времени сейчас перелистываешь с недоумением: неужели эти наукообразные рассуждения принадлежат перу насмешливого и остроумного Кина? Но, судя по этой любопытной записи, он и сам вскоре начал относиться к этому иронически.