Мы знаем в нашей литературе много неудачных попыток перенесения и заимствования схем переводных авантюрных романов и наложения их на советский, революционный материал. Ничего путного из этого никогда не получалось, и в большую литературу эти опыты не попали, оставшись в границах «чтива». Пожалуй, удалось это одному Кину, и как раз потому, что он ничего не заимствовал и не переносил и даже, вероятно, обдуманно, как литератор не подражал, но честно и искренне описывал молодых людей своей формации, которые — вчерашние читатели Джека Лондона и Стивенсона — сами немножко подражали своим любимым героям. Легкая стилизация под Овода, Смока Белью и им подобным была не литературным приемом романиста, а исходной мальчишеской житейской позицией первых комсомольцев (вспомним и героев «Двадцати лет спустя» Михаила Светлова, влюбленных в мушкетеров Дюма). Столкнувшись с реальными испытаниями суровых лет гражданской войны, с живой романтикой революции, эта исходная позиция привела к образованию тех редких характеров революционеров, поэтом которых стал Виктор Кин.

В том «Избранного» был включен небольшой отрывок из черновых вариантов романа. В папке «Потерянное время» их сохранилось гораздо больше, и позднее я их внимательно прочитал. Многие из них написаны той же смелой, уверенной рукой, что и знакомый текст романа, и можно только удивляться, почему автор их забраковал. Иногда это приходилось делать, видимо, потому, что по мере написания перестраивался сюжет. Так, например, Варя-комсомолка превратилась в Варю — славную, но недалекую мещаночку. Выгоды этой трансформации очевидны: рядом с такой Варей и ее родными суровая чистота и романтическое бескорыстие Матвеева и Безайса предстают рельефней — от контраста их фигуры выигрывают, да к тому же этот «ход» дает возможность автору показать подвиг молодых подпольщиков на реалистически традиционно выписанном бытовом фоне чеховско-чириковской провинции — опять же умный и выгодный контраст.

Я помню спектакль «Наша молодость» в Художественном театре. В нем играли молодые Дорохин, Массальский, Ольшевская, В. Полонская. Герои инсценировки, сделанной С. Карташевым, были симпатичны, забавны, психологически достоверны, хотя несколько напоминали молодых Турбиных. Зрители много и дружно аплодировали. Автор был недоволен трактовкой отдельных ролей, но на то он и автор. Однако на этом надо остановиться подробнее. Насколько я вспоминаю — прошло слишком много времени! — спектакль все же был чрезмерно забытовлен. Привычное, заурядное, бытовое нужно было романисту как контрастные краски, но соль-то была в другом, и это не было понято театром.

Один из товарищей Кина, журналист Б. Борисов, вспоминает: «На премьеру, состоявшуюся весной 1930 года, мы пришли втроем: Виктор Кин, его жена Ц. И. Кин и я… Помню, как в большом вестибюле театра Виктора Кина встретил блистающий свежестью, с великолепной расчесанной бородой, покоившейся на белоснежной крахмальной манишке, Владимир Иванович Немирович-Данченко, руководитель постановки. Я не знаю, сколько тогда было лет Владимиру Ивановичу, но он, конечно, годился Кину в отцы. И оттенок отцовской нежности прозвучал в его голосе, когда он с нескрываемым любопытством внимательно разглядывал автора романа „По ту сторону“, невысокого молодого человека, державшегося сдержанно и в то же время непринужденно.

— Так вот он какой! — сказал Немирович-Данченко, взял Кина под руку и, извинившись перед нами, куда-то увел.

В зале было много друзей и товарищей, собравшихся на премьеру. Спектакль приняли очень хорошо, артисты имели большой и, по-моему, заслуженный успех. Но Кин остался недоволен. Он написал письмо в дирекцию МХАТа и выразил свой протест против интерпретации роли Безайса…»

Письмо было написано сразу после премьеры, имевшей большой успех. По-человечески, было бы естественным предположить удовольствие и удовлетворение молодого писателя, увидавшего своих героев на сцене прославленного Художественного театра. Нет. Кин писал, что задачей пьесы (как и романа) было показать «нашу молодость, мужество и героизм революционной войны» и что задача не была выполнена.

Калека Матвеев, мучающийся после ампутации ноги своим вынужденным бездельем и бесполезностью для революции, выходит вечером расклеивать листовки: «Старый ветер дул в лицо, зажигая кровь. Матвеев пошел, распахнув шинель, навстречу ветру, не помня себя от небывалого мучительного восторга. Он шел догонять своих, и все равно, по какой земле идти — по травяной Украине, которую он топтал конем из конца в конец, или по этому перламутровому снегу. В неверном тумане шли призрачные полки, скрипела кожа на седлах, тлели цигарки, и здесь, на этих завороженных улицах, он слышал, как звякают кубанские шашки о стремена. Кони, кони, веселые дни, развеянные в небо, в дым!»

В вышеприведенном отрывке романтический подтекст романа обнажен. Зрелый Кин, может быть, отказался бы от «перламутрового снега» и от очевидного «бабелизма» эпитета «небывалый», но некоторая наивность (или смелость?) средств отчасти идет ко всему художественному строю романа. Палитра молодого писателя была богата многими красками, и он смело клал их на свое полотно… Ничего этого в спектакле «Наша молодость» не было: Матвеев шел не по Украине и вокруг в тумане не было призрачных полков, а торчал какой-то скучный, хотя и весьма всамделишный забор, вдоль которого, правдиво прихрамывая, ковылял актер.

Это, разумеется, не могло понравиться Кину, но прежде всего и острее всего он критиковал актера Дорохина, исполнителя роли Безайса, за «поверхностность и легкомыслие» в трактовке роли. Кин считал, в частности, что театр неверно расставил акцепты во взаимоотношениях между коммунистом Безайсом и «обывательским резонером» — хирургом, ампутировавшим ногу Матвееву. У автора романа было ощущение, что Безайс «как бы спасовал», а это было недопустимым. В общем, в письме дирекции МХАТа Кин просил о переработке спектакля. Но спектакль шел с переполненным залом, зрители смеялись и плакали, и дирекция Художественного театра не видела оснований к переделкам. В этом случае Кину не удалось добиться своего. Зато примерно в это же время он буквально заставил снять с экрана весьма посредственный фильм, поставленный по роману. Видимо, в обоих случаях Кин был прав, но интересна не только суть спора, а принципиальность писателя.

Как творчески рос и креп талант Кина, как оттачивался его вкус, как мужал его ум, видно по его последним, к сожалению незаконченным, произведениям.

Из фрагментов двух незавершенных романов Виктора Кина, помещенных в томе «Избранного», мне лично больше нравится тот, которому автор, судя по воспоминаниям его близких, уделял меньше труда и внимания: роман о Безайсе-журналисте в Москве середины и конца двадцатых годов. Иначе говоря, это роман о «Комсомольской правде», это объяснение в любви газете и славной профессии журналиста: «Тренированный, ловкий — ни одного лишнего жеста! — поспевающий всюду и знающий все репортер. Он был стремителен, жаден и прекрасен в своем неутомимом беге, он творил песню города, схватывал зеркальным фотоаппаратом лирику мостовых, эпос каменных этажей…»

Нетрудно представить себе, что, работая над романом, Кин вспоминал и о своем личном опыте, о том, как в своих фельетонах он неуклонно освобождался от интонационной подражательности, как становилась самостоятельной его фраза, как он учился отбирать и ценить выразительные подробности, бытовые штрихи. Именно потому, что все это — пережитое, роман о журналистах так достоверен и точен…

«Лилль» написан талантливо и умно, но несколько несвободно: в нем есть стилистическая напряженность, есть «старанье», есть оглядка на модные литературные веянья. Задуманная автором многоплановость композиции позволяла испытать в сюжете некое стилистическое многоголосье, но кое-где в этом ощущается связанность и даже искусственность. А может, «Лилль» кажется менее интересным потому, что после пережитой нами второй мировой войны почти невозможно читать про первую: масштабы ее трагических и трагикомических перипетий кажутся маленькими, все равно как бы после «Войны и мира» читать роман о войне Боливии с Парагваем. Но как раз именно роману «Лилль» писатель придавал наибольшее значение, и это вполне понятно: опасность новой войны уже виднелась на горизонте и «Лилль» должен был стать оружием против нее.