Варан-хан, участковый милиционер, — высокий, атлетического сложения человек с длинными, пышными усами — слез с мотоцикла и направился к хозяевам дома, на ходу разглаживая полы своего тесноватого кителя:

— Салам-алейкум!

— Валейкум, Варан-хан, проходите! — ответил на приветствие гостя Чары, как глава семейства.

Варан-хан вдруг, почти мгновенно, принял официальный вид. Вытянувшись по стойке смирно, приложил руку к форменной фуражке.

— Младший сержант милиции Варан-хан Османлыев!

В другое время посмеялись бы над такой церемонностью милиционера. Ведь кто же не знает в селе Варан-хана, который работает здесь более тридцати лет! Но сегодня семейству Веллата-ага было не до смеха. Поэтому с серьезными лицами уставились на Варан-хана, для которого неукоснительное соблюдение уставных требований было превыше всего.

Младший сержант милиции вытащил из нагрудного кармана удостоверение личности, протянул его Еди и тем же официальным тоном четко произнес:

— Вам придется следовать со мной, гражданин Велиназаров Еди!

Милицейский мотоцикл быстро скрылся из глаз.

Дилбер, перекинув через плечо хурджун, из которого виднелась крышка ярко-красного термоса, шла в это время на полевой стан и, увидев сидящего в коляске милицейского мотоцикла Еди, не на шутку встревожилась. Сельчане, все от мала до велика, знали, что Варан-хан даже своих детей не сажал в коляску, не то чтобы попутчика. Милиционер был очень щепетилен при исполнении своего служебного долга. Раз мотоцикл дан ему для исполнения должностных обязанностей, так тому и быть, считал он. Даже поговаривали, что жена Варан-хана собирает деньги для покупки мотоцикла, чтобы покатать на нем своих детей в отместку за подобную принципиальность мужа. Так что тревога Дилбер была небеспочвенна.

Первое, что пришло ей в голову, так это побежать в дом Веллат-ага и расспросить о случившемся. Но ее удержало одно — острый язык Тумарли. Приди она сейчас к ним в дом, Тумарли наверняка не упустит случая, чтобы съязвить: «Тоже мне, девушка на выданье, сидела бы дома и готовила приданое». Нет, лучше я побегу к дяде Баба-сейису, решила она на ходу.

Баба-сейис, или, как его называли, Сейис-ага, за многолетнюю работу с колхозными конями, был братом отца Дилбер. Но как нередко случается, братья были совершенно разными по характеру. Хораз-ага большую часть своей жизни проводил на дальних пастбищах. Но когда он приезжал в село, общительнее его человека не было. И на свадьбах гулял, и на сельских посиделках присутствовать не чурался, слыл неплохим рассказчиком. Совершенно другого нрава был его брат Баба-сейис. Нелюдимым его, конечно, нельзя было назвать, нет, поддержать беседу гостя, пришедшего в дом, он умел, мог и пошутить. Но почему-то больше всего на свете он предпочитал общество своей жены Тогтагюль и любимого жеребца Карлавача.

Во дворе у Баба-сейиса возле самого дома стояла двухъярусная тахта — любимое пристанище хозяина. Летом тахта заменяла немолодой супружеской чете дом. В дневное время Баба-сейис со своей женой уютно устраивались на первом ярусе тахты, а вечером на всю ночь перебирались на второй ярус. И вот там-то под марлевым навесом, надежно укрытый от комариных укусов, Баба-сейис расточал свое красноречие. Послушал бы кто из односельчан, так и не поверил бы, что эти остроты и шутки срываются с уст Баба-сейиса. Обычно молчаливого Баба-сейиса вдохновляла его вторая, моложавая, пышнотелая жена Тогтагюль. Тогтагюль, хотя и была моложе своего мужа лет на десять-пятнадцать, души в нем не чаяла и была готова бесконечно слушать его рассказы о конном пробеге от Ашхабада до Москвы. Воодушевляемый женой, Баба-сейис привирал, шутил, и веселый смех Тогтагюль был ему наградой. Для него не было высшей похвалы, чем слова искренне удивляющейся жены: «Однако ты был лихой джигит, моя радость».

Для пышнотелой Тогтагюль, конечно же, тяжело взбираться на второй ярус по крутой лесенке. Но что не сделаешь для любимого. Ведь там на вышине ее ждал Баба-сейис, всегда готовый подать ей руку, стоило лишь ему услышать ее шаги. Баба-сейис, подавая ей руку, непременно ласковым, чуть хрипловатым от взволнованности голосом, мурлыкал: «Летит, летит моя ласточка, летит». А когда Тогтагюль спускалась вниз, Баба-сейис поддерживал ее за руку до последней ступеньки, а потом, озорно блестя глазами, говорил: «А теперь прыгни, козочка моя!»

Тогтагюль, хотя и притворно надувала щеки на прибаутки мужа, была довольна и счастлива.

И сегодня Баба-сейис пил свой утренний чай на тахте, но почему-то, вопреки обычаям, на втором ярусе. Не успел он позавтракать, как появился заведующий колхозной фермой Овез.

— Бо-хов, Баба-ага, вы что-то сегодня рано забрались наверх, — заговорил Овез, не поздоровавшись.

— Да комары проклятые одолели. Готов хоть до небес подняться, лишь бы избавиться от этих кровопийцев, — ответил Баба-сейис, указывая гостю место рядом с собой. — Неужели ученые не могут придумать что-нибудь такое против этих извергов, Овез?! Просто сладу нет с ними. Вот посмотри, что они вытворяют, — хозяин дома засучил рукава и показал вздувшиеся от комариных укусов места. — Столько лет прожил на свете, но такого обилия комаров еще не видывал. Просто ужас, так гудят, будто вражеские самолеты. А ты, сынок, где спишь ночью? В доме или во дворе? Или у тебя, как у Клычкули, кровь с ядом? — Баба-сейис, вспомнив что-то, залился смехом. — Клычкули как-то мне поведал, что ночами назло комарам спит во дворе, оголив пузо. А наутро рассказывает, что по обе стороны от него столько мертвых комаров, хоть лопатой выгребай. «Комару стоит меня укусить, как тут же сдыхает», — говорит. Как ты думаешь, возможно такое или Клычкули привирает, а? Ведь он соврет и глазом не моргнет… Хорошо, что вчера Тогтагюль достала марли.

— Ну сами-то мы, допустим, сумеем для себя накомарники соорудить, но каково скотине? — вставил слово Овез, улучив момент.

— Вот в том-то весь вопрос. К чему я и тут балагурю, родной ты мой. Вечерами я наблюдаю за верблюдом Амана-необъятного. Бедняжка места себе не находит, бьет ногой себе по животу. Но разве этим отгонишь комара, вцепившегося ему в горб? Телята и подавно мучаются. Если так пойдет и дальше, кончится и мазь моего Карлавача, ее осталось совсем немного, — у Баба-сейиса на глаза навернулись слезы, словно комары уже заели его любимца.

Овез что-то было хотел сказать, но подоспевшая Дилбер опередила его:

— Дядюшка Баба, ты знаешь, милиционер Варан-хан увез Еди на своем мотоцикле.

Баба-сейис маленькими глазками уставился на Дилбер, пытаясь переосмыслить неожиданную информацию. Зато Овез нахохлился, как драчливый петушок:

— Младший сын Веллат-ага, видно, не прибавит чести к светлому имени своего отца…

— М-мда… Интересно, что же он такое натворил? — Баба-сейис вопросительно посмотрел на своего собеседника.

— От одной овцы рождаются и белые, и черные ягнята, — неторопливо, любуясь собой, заговорил Овез. — Кто бы мог подумать что один из сыновей столь почтенного человека вырастет таким шалопаем.

Слова Овеза не понравились Дилбер. Она чуть ли не крикнула на Овеза:

— Что ты тянешь кота за хвост? Говори быстрее, если что знаешь…

— Я не могу знать, что он натворил сегодня. Но… — Овез многозначительно посмотрел на Дилбер. — Оно, конечно, и неудобно, да думаю, что вы не станете распространяться об этом. Уму непостижимо, но факт. Ехал хоронить отца, а украл автомашину. Да, да, автомашину Кошека угнал…

Баба-сейис и Дилбер недоуменно уставились на Овеза.

— Украл автомашину Кошека, говоришь? — вдруг рассмеялся Баба-сейис. — Нашего Кошека?

— Язык без костей, сколько ни ворочай, рот не поранишь. Если бы угнали автомашину Кошека, мы бы давно узнали об этом.

— Дайте мне договорить, а потом уж судите да рядите, — обиженно сказал Овез — Так вот, вы прекрасно знаете, что я недавно ездил на слет передовиков сельского хозяйства в Ашхабад. Возвращаясь оттуда, на станции увидел Еди, не мог же я оставить его. Пригласил его, и мы втроем уселись в кабине. Не успели мы проехать и половину пути, как он, Еди, и говорит: «Остановите машину, дальше я пойду пешком». Думал, наверное, что мы станем его отговаривать, да промахнулся. Дуракам закон не писан, шагай пешочком, если пятки чешутся. Мы доехали до бахчевых полей колхоза и, решив немного отдохнуть, да и набрать немного помидоров, оставили автомашину у обочины дороги. Так Еди угнал ее. Диву даюсь, как он мог завести мотор, ведь ключ-то был у Кошека! Таким образом Еди совершил сразу два преступления. Угнал колхозную машину, это раз, управлял автомашиной, не имея на это прав, это два, — Овез притворно сокрушался. — Ведь он вполне мог сбить беременную женщину, не так ли? Угробил бы сразу две жизни. Если бы даже он врезался в коровник, разве было бы лучше? Ведь там стоят бидоны с молоком. Разлилось бы молоко, хуже того, оно потекло бы в бассейн, смешалось бы с водой, которой поили коров. А смесь молока и воды не лучший напиток для дойных коров. От такой смеси портится молоко коровы. Об этом нам еще говорили в техникуме. Таким образом, это вполне могло привести к падежу телят. А если, не дай бог, этим молоком накормили бы детей, что тогда?! Страшно даже подумать… — Овез понизил голос. — Дети маялись бы животами, санэпидстанция наложила бы карантин на продукцию фермы… Или допустим, что получилось бы, если Еди врезался бы на автомашине в конюшню, где стоит ваша гордость — Карлавач?! Как только автомашина повалила бы ворота конюшни, Карлавач, перепугавшись, вылетел бы из своего стойла и, оказавшись на воле, непременно направился бы к колхозным выбракованным кобылам — и покрыл бы одну из них. А сейчас за смешение крови чистопородного ахалтекинца, сами знаете, как наказывают…