— Я вижу, мой племянник самый храбрый. Давай, Базар, сунь голову в пещеру!

Базар хоть и не очень охотно, но все же исполнил просьбу дяди. Оглядываясь, подошел к дыре и с опаской сунул в нее голову. Влез туда по пояс, потом легко втащил обратно свое щуплое тело.

— Видали, племянник у меня прямо ангел, — прокомментировал профессор и похлопал его по плечу. После Базара полез Рустам, потом Джума, и они тоже, видно, не грешили. Но вот очередь дошла до сиплого Берды. Он, как все, засунул в отверстие голову, а когда захотел вытащить ее обратно, застрял. Дрыгая ногами, он кричал: «Помогите, помогите!»

Ребята покатились со смеху. Наконец профессор, положив руки ему на спину, помог страдальцу вытащить голову и показал всем, как это надо делать.

Сиплый Берды был весь в холодном поту. Он хотел что-то сказать, но заикался. Ребята опять засмеялись. Профессор подмигнул им:

— Смотри, какой грешник! Придется ему в день получки купить барана, принести сюда, зарезать и угостить всех.

Таган-ага подошел, сел около отверстия и развел руками, как бы говоря — ерунда все это.

— Видите, — с улыбкой сказал профессор, — вверху щель узкая, а книзу шире. Малейшая неосторожность — и голова обязательно ударится о камень.

А ребятам лишь бы посмеяться. Они смеялись, пока не уехали, продолжали смеяться и в пути.

— Нет, надо же, именно твоя голова застряла, — сказала Халима-апа и тоже засмеялась.

В тот день за чаем только и разговоров было, что о Мадове.

— А ты, Джума, говоришь, нет ничего вечного, — сказал Таган-ага. — Сколько лет прошло, а орнаменты живы, а керамика блестит, как эмаль.

— Профессор говорит, эти стены видели сорок поколений. Если б не Чингиз-хан, они бы еще долго стояли целехоньки, — отозвался Джума.

— Так уж устроен мир: одни строят, другие разрушают, — задумчиво произнес Таган-ага. Джума подумал, что бригадиру вспомнилась война; от начала и до конца прошел ее Таган-ага. На Кавказе надел сапоги и снял их только в Албании. Сколько видел взорванных мостов, сколько разрушенных зданий.

Джума сдружился с Базаром. Чем-то они были похожи. Вот и сегодня после работы они сходили погулять к Джару, а вернувшись, решили помыться под душем. Вода в бочке нагрелась на горячем солнце. Раствор, цементная пыль постепенно отмывались, появлялось ощущение легкости, на душе становилось весело.

Намыленный Базар протянул мочалку:

— Джума, потри спину.

Джума тер его торчащие лопатки, ребра, которые легко можно было пересчитать. Он мыл, а Базар все сгибался, потом вообще присел.

— Если больно, скажи, а то у тебя одна кожа да кости, — крикнул ему в ухо Джума.

— Три, три… Знаешь, я хочу у тебя спросить одну вещь, — пропищал Базар.

Его тоненький голосок сливался с текущей водой, и Джума еле слышал друга.

— Что спросить? — прокричал он.

— А тебе можно верить?

Джума кинул в него мочалкой, и во все стороны полетели мыльные брызги.

— Не веришь — не спрашивай.

— Джума, скажи правду, есть у меня талант?

Джума от неожиданности вытаращил глаза:

— Конечно, есть…

— Нет, ты мне правду скажи. Я жду вызова. Хочу в литинститут поступать.

— Раз направляют, езжай, — коротко ответил Джума.

— Я до того, как сюда приехал, целый год в газете работал. Подчитчиком. Знаешь, что такое подчитчик?

Джума не знал, но по тому, с какой гордостью Базар это преподнес, решил, что должность немалая, никак не меньше помощника редактора.

Базар расхохотался.

— Ну, ты даешь, да это самый маленький человек в редакции. Но дело хорошее. Газету, которую все увидят только завтра, ты читаешь первым… Даже раньше редактора. Я бы и дальше работал, но там платят мало. Я два года в институт поступал и оба раза не проходил, а преподаватели, которые принимали экзамены, обещали отправить меня учиться на поэта. Как думаешь, направят?

Базар с надеждой смотрел на приятеля. Джуме стало жаль товарища. Не мог он погасить эту надежду:

— Я думаю, направят. Учиться в литинституте — это не каждый может.

Больше Базар ни о чем не спрашивал. Когда они вытерлись и уже выходили из душа, Джума сказал:

— Знаешь, мой тебе совет — ешь побольше. Тебе надо окрепнуть, поправиться.

— Ты хочешь сказать, что мне не надо ехать учиться?

— Почему, если направят — поезжай. А если и не направят, пиши свои стихи. Тебе есть о чем писать: о Машат-Мисриане, о Зохре. Одних ее глаз на целый сборник хватит.

И Джума исподтишка посмотрел на Базара. Он ждал, что, как только прозвучит имя Зохры, Базар переменится в лице. Он был так в этом уверен, что не заметил, как покраснел сам, как сорвался его голос. Их взгляды встретились, и оба потупились: слишком ясно светилось в них соперничество, ревность.

— Или ты считаешь, что Зохра недостойна стихов? — спросил Джума, подняв голову, и губы его дрогнули, коснувшись дорогого имени Базар этого не почувствовал, да и не мог почувствовать, потому что всякий раз при имени Зохры его сердце тоже щемила сладкая боль.

— Если б мог, я написал бы о ней оду… — ответил он.

Джума почувствовал вдруг навалившуюся на него усталость и перевел разговор:

— Ты слыхал о поэте Кёр-молла?

— Кто о нем не слышал?!

— Так вот, он из нашего аула. Бабушка моя часто его слушала. Он литературный институт не заканчивал и вообще был неграмотным. А ведь какой поэт!

— Это потому, что он слепой, — чуть обиженно произнес Базар.

— Значит, и тебе надо стать слепым.

— А куда я глаза дену?

— В переносном смысле, голова! Хочешь стать поэтом — не видеть должен, а чувствовать, понимаешь? Да-да, так говорит один мой земляк, он кончает филологический факультет в университете.

Базар задумался и вдруг выпалил:

— Если не видеть Зохры — как писать стихи? Сам скажи!

Когда они вернулись в общежитие, сиплый Берды стряпал ужин. Готовил он очень вкусно, раза два даже Халима-апа с дочерью приходили попробовать. Сегодня Берды был доволен собой сверх меры. Он давно мечтал сделать ребятам домашнюю лапшу. Но все никак не мог собрать нужные продукты. Есть чекизе — нет перца, найдет перец — фасоль кончится. Но сегодня он заказал все необходимое ребятам, которые ездили в ближайшее селение. И сейчас Берды замочил в горячей воде два желтых от соления курта, они размокли и стали прекрасным чекизе, потом острым ножом нарезал лапшу из белого-пребелого теста. И вместе со стручком перца и двумя горстями фасоли бросил все в кипящую воду.

Ребята, поди, уже забыли вкус домашней лапши, думал он. То-то накинутся. Но все произошло иначе, и виноват в этом был Базар.

Едва Берды завидел Джуму и Базара, как крикнул:

— Эй, поэт, с тебя причитается! Письмо тебе.

— За что причитается? — спросил Джума.

— Говорю же, письмо ему. Из Ашхабада. Рустам побежал к вам с письмом, чтобы сообщить первым, да, видно, вы разминулись. Не успели вы уйти, Шаммы принес письмо.

— А что в письме? — спросил Джума, вплотную подходя к сиплому Берды.

— Не имею привычки читать чужие письма, — обиженно сказал тот и стал дуть в огонь. Отмахиваясь от дыма, он уже совсем серьезно сказал: — Хлебом клянусь, правду говорю.

— Из редакции, наверное, — равнодушно проговорил Базар. — Я им столько стихотворений посылал, а они затвердили: «Ваши стихи редакцию не удовлетворяют».

Самому Базару его творчество нравилось. Но мало чтоб нравилось самому. И даже если всем вокруг нравится, это еще не значит, что понравится редакции. Кто-кто, а уж Базар знал, как там придирчиво, скрупулезно отбирают стихи. Своими глазами видел, как критикуют каждое слово, каждую строку…

— Что ты стоишь, беги, отыщи Рустама и возьми свое письмо, — сказал сиплый Берды. Но Базар, привыкший к его шуткам, не тронулся с места. Не поверил и Таган-ага:

— Нашел, чем шутить, Берды! Твоя домашняя лапша уже, наверное, в тесто превратилась, — заметил он со своего топчана. — Зачем смеешься над парнем? Да, Базар-джан увлекается стихами, это ведь болезнь, такая же, как в девушку влюбиться. Ни ночью тебе покоя нет, ни днем.