— Кого я вижу! Васильев! Здорово! Каким это ветром тебя снова занесло в нашу солнечную республику? — загремел он на весь кабинет, в два шага подошел ко мне, обнял по-медвежьи и легко приподнял от пола.

— Ну хватит, задушишь человека, — шутливо заметил Вагин. — Лучше садись и послушай о том, зачем он пожаловал к нам, — и полковник рассказал о цели моей командировки.

— Да, занятно. Не исключено, что этот старшина такой же Дунаев, каким оказался бравый старшина Павел Орешкин, — пробаритонил Оллонов.

— Все может быть. Помнишь, Васильев, — Вагин обратился ко мне, — племянника нашего старшего геолога? Ну, а поскольку Оллонов приложил к тому делу свою, э-э-э, тяжелую руку, думаю, он и от этого не откажется. Так, Николай Спиридонович?

Тот пожал плечами.

— Надо понимать, согласен? Вот и хорошо. Обговаривайте, собирайтесь и вылетайте. Только прежде позвони Турантаеву, чтобы он встретил, а заодно подумал, как нас на ту сторону переправить. Село-то за Алданом, а река вот-вот тронется...

— Так Айсен Антонович в том самом районе? Он же был в Янском! — не сдержался я.

— Оллонов тоже был в Янске, а сейчас, как видишь, в министерстве. Все течет, все изменяется. Надо думать, в лучшую сторону. Ну, извините, мне пора. — Вагин второй раз посмотрел на часы и стал собираться.

— А я тут голову ломаю, что это за старый знакомый летит ко мне, — подполковник Турантаев так сжал мне руку, что я понял, что, по крайней мере, силы годы ему не убавили. — Рад видеть. Надолго к нам?

— Сам не знаю, Айсен Антонович. Как примете.

— Э-э-э, гостям мы всегда рады!

В райотделе Турантаев спросил Оллонова:

— Вам, собственно, зачем на ту сторону? По телефону я что-то не все понял.

— Есть такая необходимость. Нужно увидеть, именно увидеть Дунаеву Екатерину Ивановну, — сказал Оллонов. — Не знаете такую?

— Дунаеву? Как же, знаю. Был запрос, и мы на него ответили. Что-нибудь серьезное? — Турантаев посмотрел на меня.

— Черт его знает, но проверить нужно, — и я коротко рассказал подполковнику о причинах своего появления в районе.

— Интересно, — протянул Турантаев. — Умерла? Екатерина Ивановна жива и здорова, это я вам точно говорю.

— Айсен Антонович, а сыном Иваном вы у нее не интересовались? — спросил я.

— Нет, конечно. Да вы и не ставили такого вопроса в своей бумаге.

— Претензий к вашему ответу мы не имеем. Здесь мы сами маху дали. Поймите и нас: родной сын пишет в автобиографии, что мать умерла, а она, оказывается, жива.

— Ну что ж, завтра поговорим с ней, — подвел итог майор Оллонов.

— Завтра, завтра... А как вы туда доберетесь? Вертолета у меня нет. Вездеход или машину посылать нельзя. Река вот-вот тронется. Сами знаете, что такое ледоход на Алдане.

Я-то, конечно, не знал, но Оллонов, видно, вполне понял Турантаева:

— Айсен Антонович, зачем темнить? Мы же знаем, что вы заранее оценили ситуацию.

— А-а-а! Тебя, Николай Спиридонович, не обманешь, — Турантаев прищурил глаза. — Сейчас я тебе покажу мой вариант. — Он вышел из кабинета и через минуту вернулся с двумя парами лыж. — Вот эти, подлиннее, тебе, ну, а поменьше, Васильев, для тебя. Самый надежный транспорт нынче. Может, рекорд не поставите, но наверняка не провалитесь и не замерзнете. — Турантаев засмеялся.

— А до села далеко? — спросил я.

— Километров тридцать будет, а то и с гаком.

— А «гак» — сколько? — засмеялся майор.

— Ну, еще пяток набрось. Во всяком случае, не больше сорока, это уж точно.

— Ну если так, куда ни шло. Осилим, а? Западный человек?

— Я не «западный», я с западной границы, — отпарировал я, но всерьез задумался о своих способностях лыжного марафонца.

— Если по морозцу выйдете, то часа через три-четыре будете на месте, — успокоил Турантаев.

Ночь стояла темная, но не черная, а какая-то серовато-мутная. Начало четвертого утра. Мы, поеживаясь и зевая, тронулись в путь.

Ночью заметно подморозило, снег был плотный, упругий, и лыжи скользили легко. Оллонов с места пошел широким, размашистым шагом, постепенно все набирал и набирал скорость. Чтобы не отстать от него, я энергичнее налег на палки, но уже через километр-другой почувствовал, что при таком темпе меня надолго не хватит. Стараясь дышать поровнее, я бодро спросил:

— Николай Спиридонович, не слишком ли ретивый старт для непрофессионалов?

— Что, уже уставать начал? — не оборачиваясь, отозвался он. — Я просто решил немного поразмяться. Сейчас пойдем потише.

Скатившись с некрутого откоса, мы вышли на белую равнину Алдана. От чистого нетронутого снега, который пересекала лишь синяя прямая полоска зимника, стало заметно светлее. Река здесь резко меняла русло, правый берег уходил далеко в сторону и почти сливался с горизонтом.

Чуть ниже по течению белел широкий просвет — устье Маи. Истоки ее затерялись где-то в отрогах Джугджура, но и здесь, на равнине, она не изменила своего строптивого, горного характера. Обычно считается, что все притоки впадают в главное русло по течению, а Мая и тут поступила как раз наоборот. Противоборство двух сильных потоков создает неописуемую картину. Увидеть ее можно, конечно, только летом. Однако и сейчас мы напоролись на следы этой борьбы. Вдоль всего устья лыжи то и дело натыкались на присыпанные снегом и поэтому еще более коварные ледяные бугры, небольшие торосы, кое-где на чистом черном льду светлели забитые снегом трещины.

Флотский офицер, он же известный русский писатель И. Гончаров отдал должное Мае во «Фрегате «Паллада»: «...погода была великолепная. Река с каждым извивом и оборотом делалась приятнее, берега шли отлогие, лесистые или утесистые. Лодка мчится с невероятной быстротой. Мы промчались 28 верст за два часа...» Снег здесь был не сухой и плотный, а рыхлый и покрывшийся за ночь неплотным, то и дело ломающимся настом.

Наконец, Оллонов остановился. Он посмотрел на сопку у основания лесистого мыса, отделяющего Алдан от Маи, и ткнул туда лыжной палкой. Я тоже глянул в ту сторону и внезапно обнаружил, что сопка очень отчетливо, как на контрастной фотографии, выделяется на фоне совсем уже светлого неба. Края ее заметно порозовели.

— Как насчет второго дыхания? — спросил у меня майор.

— Чего там второго, пятое кончается, — пробормотал я, отправляя в рот комок стерильно чистого снега.

— Ну, тогда жми на шестом, Петрович! Вот-вот солнышко появится и тогда нам с тобой труба, как гонщикам, не угадавшим мазь до старта.

Да, чувствовалось, что весна добралась и до этих медвежьих углов. Солнце взошло яркое, светло-желтое, словно умытое в безукоризненно голубом водоеме неба. С каждой минутой идти становилось все тяжелей и тяжелей. Но тут Оллонов взглянул на часы и сразу повеселел, даже, кажется, прибавил шагу. Не оборачиваясь, сообщил:

— Вышли на финишную прямую. Уже вижу цветы и оркестр.

Но вместо цветов, за очередным, не то десятым, не то пятнадцатым поворотом, на фоне темной тайги вспыхнула в солнечных лучах белая пушистая березовая рощица, а оркестр заменил вдруг затарахтевший во всю мочь трактор.

Мы выбрались на берег и за рощицей обнаружили небольшую аккуратненькую деревеньку. Шел уже восьмой час, и прохожих на единственной улице было немало. Вернее, не прохожих, а людей, спешащих по делам. У длинного бревенчатого сарая — очевидно, какой-то конторы или базы стояли две оленьи упряжки.

Оллонов подошел к ним, поздоровался с хозяевами, протянул им сигареты. Два пожилых якута отрицательно помотали лохматыми шапками и вытащили из карманов коротенькие трубки. Оллонов что-то спросил, старики дружно махнули руками в дальний конец села, где серели растрепанные стога сена и курился парок над приземистыми хотонами фермы.

Дом Дунаевой оказался совсем рядом с фермой. Отцепив лыжи, мы вошли во двор. На крыльце возилась с запором невысокая женщина средних лет, в аккуратном ватнике и в белой заячьей шапке. Она обернулась на наши шаги, и в ярком утреннем свете обрамленное пушистым чистым мехом лицо ее показалось удивительно молодым и приветливым. Очевидно, она только что вернулась с утренней дойки.