Майор Дмитриев незаметно проводил из кабинета растерянную Екатерину Ивановну и вернулся с двумя спутниками старшины, автоматчиками.

— ...в том, старшина, что не Дунаев ты и не Звягинцев. Так что здравствуй, Илья Леонтьевич!

Тот резко повернулся ко мне и тут же увидел своих спутников, Дмитриева и то, что Дунаевой уже нет.

— Кто, кто? — не сразу выдавил он из себя. — К-к-какой Илья... вы, лейтенант...

— Гражданин лейтенант, или гражданин начальник — так я теперь для тебя буду называться, — я был совершенно спокоен, но что-то во мне подсознательно еще требовало полной уверенности и я приказал:

— Повернись!

К этому времени Оллонов разложил весь наш «пасьянс».

Что и говорить, коллекция была богатая. Из архивов белорусских коллег на столе лежали фотографии участников процесса из группы «СБМ», которой руководил Побегун, факсимиле их показаний, снимки сожженных белорусских сел и старика, прижатого к большому дереву крылом легкового автомобиля, за рулем которого сидел Побегун, суд над фашистскими пособниками в Минске в 1946 году, среди которых наверняка было немало друзей «старшины».

Удивительно, но предатель молчал. Он почти не дышал и только через минуту сказал, как мне показалось, облегченно:

— Ясно. Признаю. Хочу дать официальные показания и прошу учесть, что дальнейшей безупречной службой на пользу Родине я в какой-то мере искупил свою вину. Я очень хотел это сделать, поэтому и сменил фамилию...

Черт меня дернул, но я почти испортил все дело, вынул из кармана два снимка отпечатков сапог с мебельным гвоздем. Один со слепка.

— Узнаете?

Он, видно, удивился, что к нему стали обращаться «на вы», и не знал, чему это приписать. Я уже пожалел о своей мальчишеской выходке, но меня спас Оллонов. Непринужденно сграбастав мои сомнительные «вещдоки»[3], он, улыбаясь, спросил Побегуна:

— Как вы думаете, Илья Леонтьевич, перед вами «cмерш» или... — он протянул ему фотографию.

— Шмерц... — выдохнул Побегун.

— Конечно, он. Старые друзья, как говорится, не забываются. Тем более, что за двух битых дают...

— Сколько? — Этот вопрос старшина почти прошептал.

Мне вдруг все стало неинтересным. Столько месяцев беготни, поисков, сомнений и надежд — и в результате вот такой даже не страшный, а омерзительный противник.

Но Оллонов не терял нити разговора. Выйдя из-за стола и держа снимок «Дунаева», посылающего телеграмму, он вполне дружелюбно, как-то понимающе спросил:

— Так сколько вы успели передать?

Побегун внимательно посмотрел на фотографию и сказал:

— Это я сообщил своим родственникам в Якутию, что случайно буду в этих краях.

— И среди них есть Кирпичников? И он проживает во Львове. Недалеко от Усть-Маи?

— Какой Кирпичников? Я не знаю никакого Кирпичникова...

— Правильно, не знаете. Пока не знаете, но скоро познакомитесь, — Оллонов все еще улыбался, но внезапно резко спросил: — Где Шмерц?!

— Я... я... честно, не знаю... Он не говорил... Дал адрес этого... и сказал, чтобы я его совсем забыл... Да вот не удалось.

— И не удастся, — подал голос Дмитриев. — Наверное, пока я им займусь, а потом передадим его белорусским и украинским товарищам. Правильно?

Никто не возражал.

— ...Во Львове я прежде всего получил устный выговор от начальника за неудачный «фокус-эксперимент» со снимками отпечатков сапог. Но особенно Титов меня не ругал. И на том спасибо. Долго и нудно пришлось объясняться с командиром части, почему его бравый старшина не вернулся до сих пор к месту службы. Пришлось говорить намеками и предположениями, а я в то время еще не совсем этому научился. Да и сейчас, по-моему, тоже.

Уже без меня была проведена операция «Гауптман», которая стоила моим коллегам по работе не только трудов и пота, но и крови. Но об этом как-нибудь в другой раз.