Эти вопросы, естественно, повлекли за собой следующий: Кто его проглядел? Здесь было все ясно. Конечно, я. Но как? Надо будет еще раз хоть под микроскопом просмотреть его личное дело. Опять же сапоги. Про каблук с каким-то шипом я вспомнил лишь зимой, увидев снимок антенны. В это время резиновых сапог уже никто не носил. Не ходить же в самом деле по домам военнослужащих и шариться в чуланах и кладовках, где свалены ненужные вещи. Так-то оно так, а все же осенью-то можно было установить, кто наследил в «зоне», если бы я так легко не принял слов командира части о сварщиках.

Да что теперь говорить! Говорить будет подполковник, когда я ему доложу о «результатах» охоты, и вряд ли он скажет приятные вещи. К тому же неизвестно еще, как он отнесется к самим этим результатам.

Во-первых, Дунаев и в тот раз мог одолжить свои сапоги кому-нибудь. А во-вторых, сравнить-то слепки не с чем. Тех следов, как говорится, и след простыл, — я горько улыбнулся такому сопоставлению. Невеселый получился каламбур. Да, силы юридического доказательства мои гипсовые чурбаки не имеют и могут служить разве что наглядным уроком на будущее.

Поставив машину в гараж, я попросил у начальника штаба несколько личных дел и среди них дело старшины Дунаева. Запершись в кабинете, я с нетерпением раскрыл тоненькую папку. Со стандартной фотографии с уголком на меня смотрело широкое, простоватое лицо, может быть, слегка угрюмое. Глаза нацелены прямо в объектив и, как мне показалось, чуть более равнодушно и независимо, чем полагалось бы. Впрочем, кто и когда устанавливал правила поведения людей перед фотоаппаратом?

С другой стороны, веселый и услужливый в повседневной жизни, старшина Дунаев на снимке выглядел несколько старше своих лет, указанных в документах. Я еще раз посмотрел на дату его рождения, потом снова на фотографию. Да, здесь ему можно дать лет на пять-шесть больше. «Ну, конечно, — теперь тебе все кажется важным и подозрительным, — оборвал я свои «логические» построения, — а вот где ты был раньше? Почему до сих пор не замечал этого? Потому что ни в чем его не подозревал, — честно признался я сам себе. — Значит, не надо и сейчас торопиться. Подозрения — плохой советчик».

Что-то смутное, неуловимое не понравилось мне и в двух автобиографиях старшины. Я их знал почти наизусть, но никогда еще у меня не возникало такого чувства неудовлетворенности и тревоги. Так ничего и не решив, я снял копии с автобиографий и утром следующего дня выехал во Львов.

Когда я вошел в кабинет Титова, тот, не переставая говорить по телефону, поприветствовал меня кивком головы и махнул рукой: садись, мол. Я присел на стул и прислушался к односложным репликам подполковника: насколько можно было понять, какие-то городские дела, явно не по нашему ведомству.

Закончив разговор, Титов шмыгнул носом, усмехнулся:

— Вижу, с новостями прибыл.

— Так точно, товарищ подполковник! — рявкнул я по-уставному и вскочил со стула, не зная с чего начать.

— Ну-ну, успокойся, не суетись. Давай по порядку. А может, ты шпиона за дверью оставил? — подполковник улыбнулся.

— Никак нет! Вернее, я хотел сказать, кое-что есть.

И я рассказал об охоте, о сапогах Дементьева, то есть Дунаева, о своих сомнениях, положил на стол слепки и копии автобиографий старшины. Подполковник слушал внимательно, не перебивая, но как всегда вроде бы равнодушно. Сегодня меня эта манера почему-то раздражала. Я уже было хотел обидеться, когда Титов спросил:

— И как же ты думаешь воспользоваться этим? — он отодвинул в сторону слепки.

Я пожал плечами.

Титов посмотрел на меня. Его тонкие губы тронула мягкая улыбка:

— Юридически ты мыслишь безукоризненно. Ну, не расстраивайся. Сделал ты их не зря — практику получил, — он неожиданно замолчал и стал читать автобиографии.

— Да, что-то здесь есть, — сказал он минут через пять. Говорил Титов так всегда тихо, неторопливо, как бы тщательно обдумывая каждую фразу. — Раньше бы нам обратить на это внимание. Хотя ни повода, ни причин для сомнений не было, а внешне все в этих бумагах благополучно. Теперь же сапоги с гвоздиком дали нам, так сказать, новый угол зрения. — Он вышел из-за стола и, скрестив руки на груди, прошелся по кабинету. Потом вернулся к столу, взял одну из автобиографий:

— Вот, например: уроженец Якутии сразу после войны появляется у нас тут, в Западной Украине. Зачем? Посетить место гибели и захоронения отца? Возможно. Но почему, побывав на дорогой могиле, он решает остаться тут навсегда, не имея на Украине ни родственников, ни друзей, ни даже просто знакомых. А ведь в Якутии в то время у него была мать. Там проживают его брат, сестры. Там родной дом, наконец. — Титов умолк и после короткой паузы продолжал:

— Или вот это место, — он взял другую автобиографию и прочитал вслух: — «...мать умерла в 1949 году, с тех пор переписки с братом и сестрами не поддерживаю и их места жительства в настоящее время мне не известны...» — подполковник оборвал цитату и посмотрел на меня. — Что скажешь?

— Странно как-то... (Вот оно то, что смущало меня в бумагах Дунаева).

— А ты не задумывался над такими вопросами: «Какие у него были отношения с родственниками? Почему он вдруг перестал с ними переписываться и вообще переписывался ли он с ними когда-нибудь? Получает ли он письма из других мест?» — Титов снова посмотрел на меня, и я понял, что вопросы эти отнюдь не риторические.

— Даже не скажу. Не знаю, — признался я.

— А на похороны матери он ездил?

— Тоже не знаю...

— Ну, Олег Петрович, ты начинаешь меня удивлять. Того не знаешь, этого не знаешь, — Титов был явно недоволен. — А ведь прежде чем ехать ко мне с докладом, надо бы этим поинтересоваться. Кстати, как он характеризуется командованием?

— Его портрет постоянно на стенде отличников. Занесен в Книгу почета части, сфотографирован у развернутого знамени. А это, по-моему, говорит о многом...

— Для командования, но не для нас с вами, — прервал меня подполковник. — Его старание отличиться, завоевать доверие вполне понятно. Это же отличная крыша. И нам во что бы то ни стало надо проникнуть под нее. Вот что: составь-ка шифровку в Якутию. То, се — в общем, сам знаешь. И второе: план мероприятий по Дунаеву с учетом различных вариантов, так сказать, в свете неприязни к родственникам и... Книги почета, — Титов усмехнулся. — Срок — завтра.

...Отправив шифровку, я засел за составление плана. Казалось, чего проще. Есть живой человек, есть вопросы, которые надлежит выяснить, однако я уже зачеркнул несколько исписанных страниц, писал заново, а план все не получался. Просидев над рабочей тетрадью до вечера, я так ничего вразумительного и не сочинил.

— Ну, ладно, оставь его у меня, поезжай в часть, работай.

— А может, есть смысл побеседовать с Дунаевым? — несмело предложил я.

— С кем? С Дунаевым? — Титов вопросительно поднял брови. — А на каком основании, уважаемый Шерлок Холмс? У нас же фактически ничего нет, кроме мебельного гвоздика, который ты видел в сапоге, кстати, не на его ноге, и которого, кстати, там уже нет... — Да и неизвестно еще, — продолжал Титов, — эти ли сапоги наследили в зоне. И если даже кто-то в них там топтался, то почему именно Дунаев? Мог же он и в тот раз одолжить их кому-нибудь, как Дементьеву на охоту? Мог! Так что не торопись. Возможно, Дунаев вообще никакого отношения ко всему этому не имеет. У нас пока только предположения, не больше. А чтобы их подтвердить или опровергнуть, нам, а тебе в первую очередь, и надлежит выполнить то, что мы тут наметили. — Он ткнул авторучкой в «план мероприятий». — В общем, давай возвращайся к месту службы, да будь там повнимательнее. Не вспугни. У тебя возможностей и сил хватит, чтобы сделать все, о чем договорились?

— Хватит, надеюсь.

— Ну и хорошо. В добрый путь, — проговорил Титов, пожимая мне руку.

Возвратившись в часть, я, не откладывая, принялся за реализацию плана. Прошла ровно неделя, подполковник Титов снова вызвал меня к себе.