В больнице я взял за правило ни с кем не ссориться, общался со всеми подчеркнуто вежливо, более того – даже ласково, что в принципе мне не очень свойственно, а разговаривая с тамошним демоном-главврачом, ненавязчиво давал ему понять, что он совершил страшную ошибку, пойдя на поводу у детдомовских воспиталок и замуровав меня в своем мрачном заведении.

Во время обхода, на вопрос доктора: «Ну что, мои маленькие друзья, есть ли у вас какие-нибудь проблемы, пожелания?», я ему всегда говорил: «Отвезите меня в интернат, пожалуйста». Он удивленно косился на меня поверх своих треснувших очков: «Вот те раз! Не успел приехать, а уже обратно просишься! Полежи немного, отдохни. А мы посмотрим на твое поведение». В общем, мудаковатым оказался врач, так что мне пришлось, супротив моей воли, немного подзадержаться в больнице.

В принципе, ребята в психушке все были нормальные, они ничем не отличались от своих сверстников в обычной школе (может, просто научились уже к тому времени шифроваться?). Я помню только двух явно нездоровых супчиков, которые производили на меня тягостное впечатление. Один все время ходил по больнице и орал, не затыкаясь: «Милиииииция! Реанимааааация!». А другой активно поедал цветы (горшки, из которых они росли, правда, не трогал), да рисовал какие-то замысловатые картины на стенах. И все бы было ничего, если бы он не использовал для этого собственные экскременты.

Но угадать, что сей художник от слова «худо» намалевал своим говном, было невозможно, поскольку санитарки очень быстро все эти художества его же, простите, рылом и вытирали. Черт его знает, может сегодня из него вырос какой-нибудь известный абстракционист – они ведь тоже любят лепить свои инсталляции из дерьма, где ни попадя. Именно тогда я впервые понял, что означает выражение «говнистый парень»…

Воспиталок в психушке называли «наблюдалками», поскольку они всегда секли всю поляну и неотступно наблюдали за всеми. Контроль там был еще жестче, чем в интернате. Наблюдалки сопровождали тебя везде: в столовой, в процедурной, в туалете. Но даже при такой тотальной слежке я пытался как-то хитрить.

Касалось это, в первую очередь, порошков и пилюлей, которые нас постоянно заставляли пить. Санитарки цинично называли их «витаминками». Я сразу понял, что именно они делают меня вялым, заторможенным и ко всему апатичным, а потому старался при любой возможности от них избавиться. Однажды наблюдалка заметила, как я выплюнул таблетку, и подняла страшный кипиш: «Ты что же это, сволочь, добро переводишь?!». На что я ей ответил: «У меня от ваших витаминок скоро голова на хрен отвалится! Сами жрите свои таблетки, если они вам так нравятся!».

Меня и вправду там вскоре так «залечили», что я разговаривать толком не мог: ходил все время в жутко сонном состоянии, будто пыльным мешком по голове пришибленный и поворачивался к собеседнику лишь спустя минуту после того, как он меня окликал. Короче, из нормального, живого мальчишки превратился чуть ли не в дауна!

Спасло меня то, что где-то недели через две-три в интернат приехали дядя Вася с тетей Лидой и, обнаружив полное отсутствие всякого моего там присутствия, закатили грандиозный скандал. Дескать, «Ироды, куда дели ребенка, признавайтесь!». Детдомовским педагогам пришлось нехотя сознаться, что они отправили меня в психушку. Но прошла еще пара месяцев, прежде чем родственники смогли выдернуть меня из желтого дома – эта ужасная больница, как ядовитый паук, не хотела отпускать свою жертву!

Интересно, что в психушке учебная программа была сильно облегчена, и я за все свои школьные годы никогда не учился так блестяще, как там. Только представьте: по всем абсолютно предметам у меня были одни круглые пятерки! Я шел на золотую психиатрическую медаль! Местная учительница билась в педагогическом экстазе и удивленно закатывала глаза к небу – как такого хорошего и умного мальчика могли заточить в столь нехорошую и безумную лечебницу?! Но моя эйфория по поводу собственных ученических способностей развеялась сразу же по возвращению в интернат – я понял, что безнадежно отстал от обычной школьной программы и меня, скорее всего, оставят на второй год. Так оно и случилось.

Конечно же, я очень расстроился. Само определение «второгодник» уже как бы подразумевало некоторую мою неполноценность по отношению к другим ученикам. Выходило, что я не смог с ходу взобраться на вершину ученического успеха и теперь буду принужден штурмовать опротивевшую горку еще раз, в то время как мои одноклассники уже побежали дальше, к такому желанному школьному финишу. Но как же я ошибался!

Во-первых, у меня были извиняющие меня обстоятельства, о которых я уже написал выше. Во-вторых, (и это самое главное!) ничего плохого, окромя хорошего, в моем оставлении на второй год не было! Говорю это со знанием дела, как человек, которому посчастливилось два срока просидеть в одном и том же классе. Ведь на самом деле это означало лишь то, что к прекрасной поре моего детства добавился еще один год. Представляете, целый год до того момента, как я выйду в скучную и неинтересную взрослую жизнь!

Вот почему я даже где-то завидовал ребятам, умудрявшимся по два-три года сидеть в каждом классе – были у нас и такие уникумы, которые все никак не могли расстаться со школой и, быть может, иногда намеренно оттягивали трепетный момент прощания с нею. Так что не торопитесь взрослеть, ребята – оставайтесь на второй год при каждой удобной возможности!

Еще одним бонусом, полученным мною как второгодником было то, что в новом классе оказались на редкость прекрасные педагоги, являвшиеся абсолютной противоположностью предыдущим злодейкам. Мою новую учительницу звали Мария Дмитриевна, а воспитательницу – Лариса Валерьевна, и объединяло их одно, просто невероятное для нашего интерната достоинство – они никогда не поднимали на нас, своих учеников, руку! Да что там руку – голоса ни разу не повысили! Это было так поразительно, что мы, неразумные дети, тут же не преминули их добротой воспользоваться, о чем еще будет подробно рассказано в своем месте…

Но самым большим выигрышем для себя я считаю приобретение нескольких верных и добрых друзей (дай бог им здоровья!), а также одного злейшего врага, который, как это ни странно, очень многому научил меня в жизни, за что я ему совершенно искренне благодарен. Начну, пожалуй, с последнего.

Как известно, ни один детский и даже взрослый коллектив не обходится без хотя бы одного enfant terrible – ужасного ублюдка, который своим, из ряда вон выходящим поведением, заставляет напрягаться всех окружающих. Что уж там говорить про детский дом, где количество маленьких ублюдков (по определению интернатских воспиталок) превышало всякую разумную концентрацию на один квадратный метр. Но был в нашем новом классе редкий, я бы даже сказал необычайный гаденыш, который мог дать фору всем остальным! Звали его Витька Косой.

Вообще-то фамилия его была Кособрюх, но по тогдашней интернатской моде мы обрезали у него брюхо и оставили просто Косым – с этим погонялом он и вошел в историю нашего детдома. Так вот этот Витя Косой являлся поистине хрестоматийным негодяем! Его, как говорится, хлебом не корми – дай совершить какую-нибудь подлость! Он постоянно на всех обзывался, плевался, провоцировал драки, распускал всевозможные сплетни за глаза, плел коварные интриги и строил мерзкие козни – одним словом, делал все, за что в порядочном обществе можно получить в морду!

Проблема заключалась в том, что Косой был переросток – на два года старше любого из нас – а в детском возрасте, сами понимаете, это такая пропасть, через которую не каждому дано перепрыгнуть. Поэтому рыло ему начистить было некому, хотя, повторюсь, он этого очень заслуживал! Буквально напрашивался на опиздюливание! Единственный в классе, кто иногда брался за это нелегкое, но справедливое дело, был я.