Теперь мы должны были отлично учиться, быть прилежными, любить труд, слушаться учителей и понимать уже, наконец, несмотря на все свое разгильдяйство, «что такое хорошо, и что такое плохо». В силу малолетнего возраста я никак не мог отвертеться от посвящения в октябрята, но вот чтобы загнать меня в пионеры, взрослым пришлось изрядно потрудиться. Впрочем, до этого еще надо было дожить…

Разумеется, в начальной школе и речи быть не могло о том, чтобы мы самостоятельно выходили куда-то за территорию интерната. За это можно было получить по самое «не балуйся!». Но однажды, в нарушение всех строжайших запретов, я выскользнул за ворота, и чуть было не поплатился за это. Первый же мой выход на улицу вполне мог стать для меня и последним!

Все дело в том, что я слишком буквально воспринял слова нашей училки Елены Николаевны о правилах дорожного движения для пешеходов. Она втемяшивала нам, что, переходя дорогу надо сначала посмотреть налево, а потом, дойдя до ее середины – направо. Но забыла сообщить, что это правило действует только для шоссе с двусторонним движением, в то время как рядом со школой пролегала односторонняя дорога.

В общем, свято убежденный, что действую в точном соответствии с постигнутой мною премудростью, я глянул сначала в одну сторону, затем, важно достигнув середины дороги, повернулся, как учили, в противоположную… И вдруг внезапно увидел летящую прямо на меня машину с красной лентой на капоте, после чего раздался резкий визг тормозов!..

Про такие случаи обычно пишут: «И тут вся моя жизнь, словно в замедленной съемке, промелькнула перед глазами». Врать не буду – ничего подобного мне не припоминается. Я даже испугаться, толком, не успел. Если что-то и мелькнуло перед глазами – то лишь охреневшее от страха лицо водителя, не ожидавшего такого жесткого пердимонокля! Но его тоже понять можно. Резко свернув в сторону, он впечатался прямо в забор нашей школы и снес одну из бетонных плит!

Слава богу, скорость автомобиля была не очень велика, потому что уже через несколько секунд шофер со страшными ругательствами выскочил из машины и отвесил мне такого пенделя, что я улетел прочь с дороги. Потом, конечно, потащил меня в школу, разбираться. «Вы почему не сказали этому маленькому дебилу, что нельзя переходить дорогу в неположенном месте?!» – бушевал он в директорском кабинете.

Я же озадаченно чесал свою бестолковку и думал про себя: «Да, нехорошо как-то все получилось. Это же надо было умудриться попасть под колеса «Скорой помощи»! И смех, и грех какой-то! А все-таки круто, что у меня на голове две макушки – говорят, что их обладатель является настоящим счастливчиком. Вот и водитель утверждает, что мне, дуралею, сказочно повезло! Ну, разве можно ему не верить?».

О боге я тогда еще, кстати, совершенно не задумывался. В советском детском доме, понятное дело, на эту запрещенную тему никогда не говорили, но однажды где-то услышав о нем, я почему-то сразу же уверовал, что бог – есть, и он меня никогда своей милостью не оставит. Всевышний представлялся мне этаким маленьким старичком боровичком, виденным мною когда-то в телевизионной сказке и, конечно же, он был очень добрым ко всем. Но поскольку никаких молитв я тогда еще не знал, то не о чем его и не просил. Мне было достаточно верить, что бог помнит обо мне и всячески оберегает.

Как строился наш распорядок дня в интернате? Вставали мы, как правило, по зычному воплю ночного воспитателя: «Подъем!», в семь часов утра. Прямо в трусах выбегали из палаты в просторный коридор, называемый на старый манер рекреацией, где нас уже ожидала учительница Елена Николаевна. Она делала с нами небольшую, минут на десять зарядку. Ну, знаете, наклоны там всякие, вперед-назад, вправо-влево, вращательные движения руками и ногами, приседания. Я настолько проникся этими простыми упражнениями, что до сих пор – сколько лет прошло – вспоминаю их укрепляющее действие, лежа на диване.

После зарядки мы всей шумной, веселой гурьбой, расталкивая друг друга, неслись в туалет, умываться и обливаться холодной водой по пояс – это было обязательное условие, продиктованное нам воспитателями (хоть за что-то можно сказать им спасибо – закаливание очень пошло мне на пользу!). С водными процедурами желательно было не мешкать, потому что последний подбежавший к раковине первоклашка был обязан убрать всю, налитую двадцатью маленькими опездолами, воду.

Затем мы быстро заправляли кровати, одевались и шли строем завтракать. Я уже рассказывал про интернатскую столовую – наше любимое место силы, где мы насыщались своей разрушительной детской энергией. Пришло время добавить еще несколько важных замечаний. «Кушать подано – садитесь жрать, пожалуйста!» – говорила нам Елена Николаевна и мы, сгорая от нетерпения, принимались уминать нехитрые общепитовские блюда.

На завтрак нам обычно давали манную кашу с чудовищными комками – видимо, интернатские поварихи сильно ленились мешать ее во время варки. Мы называли эту кашу космической, потому что при попытке перевернуть тарелку, она ни на йоту не выливалась и вполне могла съедаться космонавтами на орбите. Иногда манку заменяли перловкой, которую я, честно говоря, недолюбливал за ее весьма специфический вкус. Вместе с кашей на раздаче также выдавали маленький квадратный кусочек сливочного масла, который ее совершенно не портил. Его также можно было намазать на хлеб, по желанию. Все это роскошество венчалось стаканом еле подслащенного чая, больше похожего с виду на ослиную мочу (еще бы знать, как она выглядит!).

Наш среднестатистический обед состоял из самых простых и обычных щей («где щи, там и нас ищи!» – любили шутить по этому поводу воспитательницы), сменяемых время от времени гороховым супом, про который шуток было еще больше – не к столу будет сказано. Затем шло традиционное картофельное пюре с рыбной котлетой или сосисками, и компот, сваренный из сухофруктов.

На ужин нас потчевали какой-нибудь гречкой, либо же макаронами с мясной подливкой и стаканом все того же бледного от огорчения чая, недопитого кем-то еще со вчерашнего дня. Ко всей этой еде, разумеется, полагался хлеб, который «всему голова». Его можно было взять со специального подноса, заваленного нарезанными в хлеборезке кусками. Мы любили порыться в этих залежах хлеба, выискивая свои любимые горбушки – наше самое желанное лакомство! Но уронить хлеб на пол считалось великим святотатством – за это можно было легко схлопотать по лицу. «Его же для тебя хлеборобы растили, а ты, гандон штопанный, им почему-то разбрасываешься!» – вопили в таких случаях работницы столовой.

По очень большим праздникам, типа Нового Года, повара баловали нас жареной картошкой, которая считалась невероятным деликатесом – о ней потом разговоров было на несколько месяцев вперед! Кто-то, возможно, спросит: а почему столь банальное блюдо перепадало нам так редко? А вы попробуйте нажарить картошку на триста человек – замучаетесь стругать ее и переворачивать потом на сковородках!

Подавалась сиротская жратва на дешевых казенных тарелках с надписью «Общепит». И чай, и компот мы пили из вечно немытых граненных стаканов, наподобие тех, что до сих пор ставятся в поездах дальнего следования в подстаканники. Ножи у нас, конечно же, отсутствовали подальше от греха (страшный сон воспиталок – триста ебанутых детдомовцев, вооруженных ножами!). Да и нечего было особо резать, разве что котлету какую-нибудь или сосиску, но с этим отлично справлялась и ложка.

Как видите, питались мы прекрасно, чуть ли не на зависть самим себе, но справедливости ради нужно отметить, что в целом – никто не голодал! На раздаче (так называлось специальное окошко, через которое из кухни в столовую подавалась еда) всегда можно было получить добавку супа или каши. Ну, либо увесистым половником по голове.

Что же касается меня, то я с огромным аппетитом пожирал почти все, что предлагалось интернатскими поварами, не разбирая особо вкуса и запаха. Главное, чтобы это были не гвозди, а все остальное мой молодой желудок легко мог переварить. Воспиталка постоянно возмущалась: «Сукаченко, тебя легче пристрелить, чем накормить!», и смотрела на меня осуждающим взглядом, но я только беззлобно посмеивался ей в ответ.