Сразу замечу, что корень фамилии Сукач, без стандартного для всех украинцев окончания – енко, указывает либо на род профессиональной деятельности моего далекого предка, либо же характеризует некую его человеческую особенность. Слово «сукачить» когда-то означало «скручивать, сучить» или, другими словами говоря, «вить нить». Многие славянские фамилии, кстати, были образованы именно по ремесленному признаку. А второе значение, которое мне особенно по душе – «сукать, шукать», то бишь – «искать и всегда чего-то доискиваться». Например, правды.
Как видите, в фамилии Сукаченко нет ничего низменного и матерного – напротив, много почетного и даже возвышенного, но кто же об этом знал в советском детском доме? Помню, как однажды ко мне подошел зам директора по воспитательной части и заговорщически так подмигнув, говорит: «Слушай, Олег, а чего у тебя фамилия такая неблагозвучная? Давай мы ее поменяем?». «То есть, как это поменяем?!» – я даже присвистнул от удивления. Увидев мое вытянувшееся лицо, он рассмеялся: «Не пугайся, только одну букву. Будешь у нас не Сукаченко, а Сухаченко. Идет?».
«Идиот! – подумал я, – Тебе бы что-нибудь поменять в твоей пустой тыкве!», – а сам ему вслух отвечаю: «Неа, мне моя фамилия очень нравится! Хлесткая, звучная – запоминается легко! Вот у вас, Сергей Андреевич, какая фамилия? Герасимов? Не сразу и упомнишь. А мою, согласитесь, хрен забудешь!». «Это уж точно» – сказал несколько обескураженный воспитатель и ретировался прочь.
Впоследствии, я даже бравировал своей фамилией. Мне нравилось в каком-нибудь бюрократическом учреждении произнести ее по слогам, когда меня просили, скажем, представиться. Выглядело это приблизительно так: «Молодой человек, назовите, пожалуйста, вашу фамилию». «Извольте, сударыня – Сука —» – здесь я делал небольшую паузу… Девушка вскидывала на меня испуганные глаза: «Что вы себе позволяете?! Кто вам дал право ругаться матом в публичном месте?!». Я снисходительно кивал головой: «Записывайте дальше, – ченко. Полностью она звучит так: Сукаченко». Девушка сразу начинала густо краснеть и улыбаться, искренне радуясь тому, что я все-таки не какой-нибудь уркаган – просто у меня фамилия такая, хулиганская.
Кстати, у нас часто в интернате клички давались именно по фамилиям, которые для удобства обращения с легкостью сокращались до нескольких букв. Мою тоже пытались обрезать, оставив лишь матерный огрызок, но я разбил пару ухмыляющихся рож своих, в конец оборзевших, одноклассников, и они тут же поспешили придумать мне новую кличку – «Головастый». С ней я и прошел через всю свою долгую жизнь в интернате.
Между прочим, схитрили, мерзавцы! Мне всегда казалось, что столь лестное прозвище я получил от ума, которого у меня и в самом деле – палата. А недавно выяснилось, что Головастым меня назвали из-за размеров моей головы – она почему-то была больше, чем у других детей. Что же касается близких друзей, то они, обращаясь ко мне, использовали уменьшительно-ласкательное слово – Головастик. Я откликался и на то, и на другое имя.
Но вернемся, пожалуй, за школьную парту, тем более что 1 сентября был запущен процесс нашего мучения (простите – обучения) в интернате. Учительницей нам поставили какую-то старую, обиженную на жизнь клячу, по имени Елена Николаевна. И те люди, которые утверждали ее на этой должности, на мой взгляд, чрезвычайно сильно ошиблись. Поскольку никакой преподавательницей она, конечно же, не была, и быть ею не могла по причине своей вопиющей профнепригодности. Вы, наверное, удивлены, что я так нелестно охарактеризовал свою первую учительницу, но уверяю вас: после всего того, что она с нами сделала, эта характеристика не является слишком избыточной.
Елена Николаевна категорически, просто до колик в животе не любила детей, и ее работа в интернате доставляла ей невыразимые страдания, большую часть из которых она мечтала переложить на наши, хрупкие еще тогда, плечи. Необходимость (закрепленная, кстати, должностными обязанностями) сеять в детдомовских головах хоть что-то «разумное, доброе, вечное» приводила ее в трепетный ужас. Она так и говорила иногда: «Ну, разве этим маленьким сволочам что-нибудь объяснишь?! Нет, это не работа, а какое-то сплошное хождение по мукам!». Странно, как она вообще с таким настроем собиралась что-то преподавать? Ведь никогда не прорастает то, что не посеяно…
На первом же уроке Елена Николаевна заставила нас обертывать учебники, по которым мы должны были в дальнейшем учиться, плотной серой бумагой, чтобы скрыть их обгрызенные со всех сторон обложки. По всей видимости, наши ипанутые на всю голову предшественники вместо гранита науки зачем-то грызли эти ни в чем не повинные книги! На них, и вправду, страшно было смотреть: растрепанные в хлам, черт те чем изрисованные, они являлись прекрасным пособием по изучению русского мата. Во всяком случае, первые матерные слова я прочитал именно на этих, много чего повидавших за свою жизнь, обложках.
Что же касается другой школьной амуниции, то портфелей или ранцев например, у нас не было – их попросту некуда было носить. Чтобы дойти из спальни до класса, нам нужно было пройти по коридору каких-то двадцать метров. Все необходимые для школы принадлежности, как то: ручки, тетрадки и учебники, уже дожидались нас там. Так что за девочками мы портфелей не таскали, что являлось большим упущением нашего детства. Но понял я это значительно позже.
Там же в классе мы надевали и школьную форму, которая хранилась в достаточно вместительных стенных шкафах. По окончании уроков все должны были, не мешкая, переодеться в повседневную одежду, чтобы, не дай бог, не запачкать свои ученические платьица и костюмчики. У нас также, в отличие от обычных школьников, не было дневников, потому что их некому было смотреть. Родителей, понятное дело, в школу тоже никто не вызывал. Все оценки выставлялись в классном журнале, который училка всегда носила с собой.
Хорошо помню первый свой урок в школе, на котором нас знакомили с буквами русского алфавита. Не обращая внимания на завывания учительницы с мелом у доски, пододвинув к себе тетрадь и высунув язык от усердия, начертал на ее обложке: «Тетрадь по русскому языку ученика первого «А» класса Олега Сукаченко».
Елена Николаевна, узрев мои художества, была потрясена: «Ты что, уже писать умеешь?!». «А то, как же! – с гордостью ответил я, – Меня еще в пять лет научили!». «И читаешь, наверное, тоже?». «Конечно! Как бы я научился писать, не читая?» – продолжал я немного смущенно удивлять учительницу. «Ну-ка, прочитай вот этот текст» – Елена Николаевна поспешно раскрыла передо мной Букварь и ткнула пальцем в первую попавшуюся страницу. «Пусть всегда будет солнце! Пусть всегда будет небо! Пусть всегда будет мама! Пусть всегда буду я!» – быстро и уверенно выпалил я.
На следующий день Елена Николаевна специально притащила из дома секундомер, чтобы замерить скорость моего чтения. Вышло ровно 120 слов в минуту. Учительница никак не ожидала от меня такой гадости! Это означало, что пока все остальные первоклашки будут ползать пальцами по страницам учебников, пытаясь выговорить ненавистные им буквы, я буду ковыряться пальцем в носу от безделья.
Тем не менее, на первых порах, когда Елене Николаевне нужно было зачем-то выйти из класса, она вызывала меня к доске, чтобы я в ее отсутствии объяснял своим неразумным одноклассникам, как нужно складывать слоги в слова, а слова в предложения. Так ей, по крайней мере, хотелось. Я же, как только училка скрывалась за дверью, позволял ребятам делать все, что им заблагорассудится.
Спустя какое-то недолгое время нас всем скопом приняли в октябрята, и на наших школьных формах появились красные пятиконечные звездочки с изображением маленького, еще кудрявого Вовочки Ленина, подозрительно смахивающего на ангелочка. (Кто бы мог подумать, что, повзрослев, Владимир Ульянов так ополчится на церковь и все, что с нею связано?). Отныне все мы стали считаться «внучатами Ильича». Понятно, что под эту сурдинку нас нагрузили дополнительными обязанностями, не предоставив, как водится, никаких прав.
