Амифон склонился на бок и грубо сплюнул на дорогу.

– Верно люди говорят, – просипел он, – попросишь у чтеца разобраться, он тебе сочинит сказку. Да и что за баран станет сажать в такую землю сливу.

– Я не могу исправить твои ошибки перед Каридом, Амифон, – вздохнул я. – Это сможешь сделать лишь ты сам, признав их и взывая к Вышнему о прощении. Для себя и супруги. Знаю, тебя гложет вина за прошлое, – продолжил я мягче, – однако у тебя есть и будущее. Твою жену не вернешь. Но ты и твоя дочь живы, и Майди, в отличие от жены, ты, я уверен, способен подарить добро и счастье. Думай об этом и о сливовой смоле. Ведь сказ был не только про знатность почвы.

Амифон не ответил. Ударив вожжами измученный круп скотинки, он устремил свои глаза вперед, со жгучим раздражением и неприязнью стараясь не поворачивать головы в мою сторону, кляня себя за глупость раскрыться чтецу, потерянное время и боль, вырвавшуюся из его памяти свежим надрезом на старой ране. Я чувствовал, что вся вина за это утро уже была переложена земледельцем на меня, и, кабы не народные суеверия по поводу Братства, мне бы предстояло вновь продолжить путь на своих двоих, в лучшем случае будучи высаженным.

Крестьянин не ждал таких слов, с самого начала он хотел услышать совсем другое. Что он, хоть и перегнул палку и виноват, но все же любил жену, и потому оправдывается. А жена, даже если и утопилась, несомненно, упокоится с миром, поскольку была доброй женщиной. Но я не мог произнести этого по двум причинам: во-первых, это было бы ложью, а никакая ложь не приближает к спасению. Во-вторых, я вновь и вновь поглядывал на шрам Майди, и эта полоска чужой злобы, отпечатавшаяся на ее несчастном личике, говорила мне во стократ больше, чем усатые уста крестьянина. С ее помощью я поймал за хвост то неуловимое, что так явно повторялось в облике родителя и дитя. Страх.

Отец боится посмертной кары за содеянное, а дочь боится отца. Я спрашивал себя, где в земледельце себялюбивый трепет за душу сменяется совестью, где в дочери дрожь перед постоянным гневом родителя уступает место почтению? Как выкорчевать из них первое и преумножить второе, если оба сплелись корнями? Какие еще слова я мог сказать, чтобы хоть ненадолго осветить чулан быта этих людей, чтобы изменить хотя бы один день их жизней, чтобы срезать с них хоть пару нитей липкой и властной паутины их собственного страха?

А ведь именно этого смутно безотчетно желали они в далеких уголках своих мыслей. Перестать бояться. Я вообразил себе не сутулого, сжатого в комок, измученного Амифона, каким он был теперь, а расправившего плечи, вдыхающего полный росой воздух новой зари созидателя. Я представил земледельца, честно шагающего по уготованному ему пути, терпеливо и спокойно встречающего ухабы и кручины житейских трудностей, поскольку все они – пыль у подножья Поручения. Я увидел вольного человека, возвышающегося над сломанными жерновами боли, которые он когда-то вытесал самому себе.

Я рисовал себе другой и Майди, и какой счастливой была эта девочка! Она смеялась, шепчась с подругами или играя с псом во дворе, а иногда пела по-крестьянски широко и задумчиво. И я был уверен, ей нашлось бы, что сказать людям кроме досужей молвы и женских сплетен, потому что каждый немой, как заклинание, проговаривает про себя речи, которые мечтал бы произнести. Но по злой шутке мироустройства даже малые их обрывки не слетят с его губ, тогда как языкастые дураки продолжат каждодневно засорять чепухой слух соседа.

Майди и Амифон, почему вы не способны воплотить в себе хотя бы горсть этих образов, почему вы напугали себя настолько, что даже желание вырваться из вязких болотных дней, сквозь которые вы тащите бремя своих рал, ничто в сравнении с ужасом поменять привычный уклад? Подобно челюстям огромной коровы, вы год за годом уминаете жвачку, сливаетесь с ней, перестаете отделять себя от нее. Что же останется от вас, если придется сплюнуть?

– Вот он, острожек холопский, – хмыкнул Амифон, указывая в гору и как будто даже повеселев.

Я удивленно взглянул на возницу. Я был уверен, что тот больше не заговорит со мной, но, видимо, ошибся, посчитав для себя его образ полностью сложенным. Этот человек, сотворивший столько зла в своей жизни, сумел пересилить себя и заговорить с чтецом – он все еще не был потерян для Карида.

– Почему же острожек и почему холопский? – живо полюбопытствовал я.

– Да воли у них нету, – отозвался земледелец, – потому и острожек, потому и холопский.

Весело труся вверх по склону наперекор встречным морским порывам, скотинка Амифона медленно увлекала нас на край утеса, где бугристым неровным пятном, словно жирный прикорнувший жук, распластал свои жгутики-лапы город.

Крепостная стена брала свое начало от скал на севере, долгим полукругом загибаясь к обрыву на западе, в то время как утес опускался на юг к пристани. Эта твердь толщиной в добрую колесницу с семью дозорными башнями и могучим станом дубовых ворот была подготовлена к многодневным осадам. Но будучи детищем времен ига южан, пережив их господство и набеги чужаков с моря, она не смогла воспротивиться натиску времени. Уже за четверть версты бросались в глаза глубокие трещины кладки, осыпавшиеся, будто поеденные пастью великана, вежи8, поросшие зеленой шерстью мха дыры, некогда бывшие бойницами, и бесцветные, лишенные своего голоса, стяги, на которых едва ли и с нескольких шагов можно было различить нарцисс. Так увядала слава Кимра, и начиналась суета. Долгими извилистыми жилками отрастали от крепостного вала улочки, проводящие любого приезжего мимо жара мехов кузней, аромата пекарен, глухого стука плотницких, круговертей гончаров, шустрого свиста игл портных, влекущей истомы бань, скручиваясь в рыночную площадь, где его заполучали торг, ратуша и привычно ждущая своего часа плаха.

Лес деревьев остался позади, передо мной открывался лес людей.

Утомленные спицы арбы застыли у ступеней ратуши. Я попросил остановиться здесь, и теперь встреча с крестьянином и его дочуркой, так смутившая каждого из нас, прикатилась к прощанию.

– Спасибо, что помог выиграть время, Амифон из земледельцев, – произнес я, кивнув своему вознице. – Успешных дел в городе. Карид да будет тебе спутником!

– И тебе, чтец, – коротко бросил Амифон. Привычным движением он подбросил вожжи. Ловя последнее мгновение, я взял в руку ладошку Майди.

– Будь счастлива, девочка, – шепнул я, скривив рот одной из тех улыбок, что взрослые обращают к ребенку.

Она пугливо отдернула кисть и робко кивнула мне в ответ. Ее светлое личико отлетело от меня, и через мгновение его уже не было. Как будто телега Амифона продолжила падение с обрыва, тогда как мне посчастливилось зацепиться за уступ скалы. Или это я падал?

Рыночная площадь оживала. Мне захотелось стать участником ее пробуждения и, поскольку колокол ратушной башни свидетельствовал о все еще раннем часе, а двери оставались затворенными, я направил свои сапоги к ближайшему торговому ряду. Лотки постепенно заполнялись товаром. Ремесленный люд начинал растекаться по привычным желобам прилавков, громко здороваясь, плюясь, толкаясь и споря за места в надежде урвать кусок у купцов, пестрые лавки которых распахивались позже. Не отставали от продавцов и покупатели. Деловитые водянистоглазые женщины, жены и дочери горожан победнее или служанки горожан побогаче, засновали между рядами, словно бусины по леске. Обладательницы пухлых ручек попутно отпихивали своих тощих соседок, обдавая их возмущенным кудахтаньем, хотя и те, выказывая большую прыть и гибкость, порой с ответным шипением давали жару первым. На другой конец моего переулка вынырнули две молодые горожанки, о чьем возрасте, правда, тяжело было судить из-за повышенной загрязненности. Вслед за ними из улочного клубка проявились очертания горожанина постарше, бессвязно передвигавшего ноги, столь же бессвязно, как и челюсти. Отцом ли, братом, ухажером или случайным знакомым приходился он горожанкам, установить было затруднительно, но, как бы то ни было, он безуспешно пытался нагнать их, попутно совершая в воздухе хватательные движения. Потеряв терпение, одна из девушек приостановилась и резко ткнула его в плечо, отчего тот сменил положение на лежачее. Продолжая переставлять уже не касавшиеся земли стопы, а также совершать свои странные хватательные движения, он то ли считал, что продолжает идти, то ли пытался подняться. Горожанки ускорили шаг и свернули в другой ряд. Я проводил их взглядом, а когда вернул его лежачему, тот уже оказался сидячим и храпящим. По-видимому, притомившемуся собрату помогли двое стоявших рядом с ним босяков, прислонив его к овощному корыту. Впрочем, эти двое быстро нашли себе более занятное дело, наблюдая за кудрявым калекой, страдавшим суставами. Тот тащил с рынка кулек с покупками, но, видимо, не мог взять его на руки – это было бы слишком мучительно для ног, поэтому он волочил его сзади. Один из босяков попытался подражать его маленьким шажкам, уподобляясь так старательно и приводя в такой восторг себя и товарища, что можно было посочувствовать его загубленному дару лицедея. Однако подражателю не дал в полной мере насладиться игрой отряд новых босяков, попытавшихся изъять у него винный сосуд. Возникшее в итоге небольшое ожесточенное столкновение привело к рассыпанию винного сосуда и следующему небольшому ожесточенному столкновению. Не заставил себя ждать стук копыт, и пострадавшие с потерпевшими, в один миг обратившись в соучастников, убрались с площади. Через полгорсти по их души промелькнули суровые спины всадников.