Что ж, именно им случается иногда исполнять странную роль исследователей тайн ближнего. Рассказал ему, и он пошел своим путем, вполне возможно, он тебе больше не встретится, и ты тащишь свою ношу дальше в надежде, будто сплавил с ним ее часть, наивно полагая, что она от того уменьшилась. Итак, земледелец располагал для этой цели не просто первым встречным, а первым встречным чтецом, и мое положение делало в его глазах дальнейшую беседу значимой вдвойне. Мне лишь оставалось надеяться, что крестьянин ищет во мне врачевателя и товарища, каковыми нас предполагало наше служение, ведь простые люди все еще воспринимали нас как жрецов, сменивших волховские посохи на книги и свитки, и дающих лишь осуждение тем, кто алкает утешиться.

– Люди говорят, – прохрипел, наконец, Амифон, – ваш брат мастак на советы по таким делам… ну, знаешь… В общем, жена у меня была. Девка видная, и не дура, и накормит, и ночью скучать не оставит. У нее и в женишках-то полсела ходило. Парни и позажиточней меня. И кулаками махаться приходилось, и кровью сплевывать, и ребра поломанные залечивать. Правда, кончилось дело так. Большими приятелями у нас отцы были, спорили долго, но порешили: мне ее, да пару коров с телятами, а ее родителю – совет один. У меня-то отец мед6 варил душистый, вот и шепнул он, как у него такой получается. Начали мы с ней жить чин чином, только нрав у меня горячий, беда. Как-то раз пастушок мой на волков наткнулся – трусливый оказался гад, ну и нет овец, поминай, как звали. Как узнал я, что с отары-то этой ни мяса, ни шерсти, ни молока не жди, такой бес во мне заплясал, а морды этой пастушьей и след простыл. Тут вечерком она под руку: хлеба не подала что ли, ну, я как звездани ей, и повелся обычай: в кости проиграл – бью, сорняки репу пожрали – бью. А она ни звука, не плакала. Вот Майди уродилась вся в нее. Даже мелкая совсем была, почти не ревела. Нонче думаю, мож, если б орала жена, я б и успокоился, будто этого добиться хотел, – земледельца сразил приступ кашля. Он говорил все тише и с присвистом. – В общем, вечерком одним крепко я надавал. Утром купаться она пошла на излучину. Она и раньше туда ходила. Место глухое, не любила, чтоб отметины видели мои. Не вернулась. Искали потом денька три, да пустое: речка там скорая… Я к чему толкую, чтец. Вдруг она сама, ну, намеренно… Ей же тогда покоя не жди… там.

Крестьянин круто натянул удила. Мы встали.

Амифон полез под полу плаща, извлекая мешочек с зернами мака. Быстрым жестом я указал на то, что не жую.7 Ветер замер. Распогодилось окончательно. День обещал стать почти летним.

Я смотрел на слегка покачивающиеся мохнатые лапы берез. Я любил наблюдать за природой, но порой мне чудилось, будто природа еще пристальнее наблюдает за нами. За такими Амифонами, доводящими жен, любимых ими коряво и грубо, до наложения на себя рук, за несчастными дочками Амифонов – плодами этой любви, рожденными для того, чтобы стать женами следующих Амифонов и их кулаков закатного цвета, и за Арфирами, чудаками, почему-то возомнившими, что способны помогать Амифонам и их жертвам или хотя бы помочь в будущем схожим людям, лелея хрупкую надежду познать и исполнить свои Поручения. С легким удивлением взирает она на суетливых букашек, закоренелых неумех, снующих туда и сюда по тропкам ее безраздельного владычества с сачками, воображая, будто в их руках петли и что они накинули их на нее. И разочарованно качает она головой, глядя, как эти недалекие обманщики, потирая ладони, завершают свои скоротечные копошения в собственных силках.

– Однажды, – заговорил я, – в мерзлом краю, что лежит на далеком севере, жил мальчик, сын могущественного владыки. Ничто кроме безжизненных пустошей не окружало его город, лишь вездесущие мох и морошка нарождались из каменных недр, и бессменные голод и мрак свирепо простирали свои плети над сутулыми спинами его горемычного народа. Но случилось так, что увлекшись игрой в охотников на болотных птиц с другими детьми, мальчик заблудился. Уже отчаявшись набрести на дорогу из топей, он неожиданно обнаружил себя на удивительной тропке. Трава, устилавшая ее, приветствовала его ярко-зеленым отливом, ничуть не напоминавшим блеклый цвет тамошних ростков, и даже земля под ней казалась мягче. Не в силах остановиться мальчик устремился по ковру тропинки, что вскоре, круто завернув под холм, привела его в невиданную ложбину. Между всхолмьями на длину полета стрелы раскрыл свои объятья чудесный оазис. Пушистые благоухающие побеги деревьев, стройных и могучих словно диковинные башни, имен многих из которых мальчик не знал, пышные кустарники, вьющиеся подобно волосам рабынь-южанок, россыпи удивительных цветков, слепящих обилием красок багряных, рубиновых, янтарных, лазоревых, бирюзовых наполняли его. Но главным дивом все же была земля, черная, как жженая древесина, и душистая, будто свежий хлеб, земля способная выносить и взрастить любое семя. И тут юнец нащупал сливовые косточки. Он уже плохо помнил, когда и как он нашел их в пыльных закоулках дома владыки, зато помнил, что один из воевод его отца, объяснил ему, что это семена плодов сливы, которыми ему с владыкой довелось лакомиться во время одного из походов на юг. «Береги их, – шепнул тогда воевода, обдавая мальчишку душком кислого меда, – носи с собой, пока не найдешь доброй землицы, а если найдешь, зарой и жди. Может, и тебе удастся покушать слив. Только намотай на ус еще кое-что: странная штука, но это не простое деревце. Ты ешь плоды этой сливы и поначалу будто хорошеешь и растешь, но потом начинаешь чувствовать, что тебе все время не хватает. И однажды тебе захочется испить смолы, остерегись делать это, парень. Когда ты решишься на это первый раз, и притронешься к ней с некоторым омерзением от собственного действия, но перевешиваемый желанием, горький сок насытит тебя. Но жажда лишь будет расти, и с каждым разом тебе все сложнее будет утолить ее, в то время как твоя жизнь вывернется наизнанку. Труды и развлечения разладятся, ты начнешь избегать друзей и соратников, и они ответят тебе взаимностью, солнце больше не станет греть твое лицо даже самым ясным утром, и деревце рано или поздно зачахнет, как и ты сам. Не пей сливовой смолы, – договорил воевода, врастая носом в столешницу и окутываясь тяжелым храпом». Мальчик не слишком поверил словам уставшего воина, но косточки сберег. И вдумываясь пока лишь в начало рассказа отцовского сподвижника, в два счета вырыл ямку, поручая почве заветные семена.

Время шло медленнее, чем хотелось мальчику. Далеко не так быстро, как он думал, но уже весьма скоро слива возвысилась над землей и разродилась первыми плодами. И, действительно, отведывая их, мальчик обретал остроту мысли, точность движений и звонкость речи, будто бы черная земля питала и его через мякоть слив. Он стал искусным охотником и отважным воином, легко добиваясь побед над соперниками и девицами. Но странное дело: с годами плоды стали терять вкус, и успехи радовали юнца все меньше, а неудачи становились все коварнее. Затем его уже нельзя было назвать юнцом, он возмужал и остепенился, принял власть от почившего отца и успел развязать новую войну. Воины ушли в далекий и долгий поход, а сам владыка внезапно заболел и остался в городе. Тяжелый недуг терзал его несколько недель, и, уже оправляясь от болезни, правитель ощутил пока не объяснимую и вязкую сухость. Тем же промозглым вечером белый от страха гонец передал ему мрачную весть: войска были разбиты наголову по вине брата владыки, бежавшего на вражью сторону. Когда правитель проснулся на следующее утро, воспоминания ужаснули его, беспощадная память ткнула в него своим лезвием, снова и снова распахивая перед ним ночь и то, что он делал. Он притронулся к губам, и пальцы покрылись чем-то липким, он знал, что было на них. Спустя несколько лет, когда владыка проиграл войну, а земли его были опустошены окончательно, ноги в ужасе несли его от погони, ибо теперь он утратил власть и был гоним, словно дичь, бывшими слугами. Правитель отыскал тропинку с трудом, она ничем не выделялась среди сотен других на пустынной топи, но та же память, не знающая жалости, провела бы его по ней и вслепую. Дойдя до ложбины, он сперва не узнал любимого уголка, перед ним был тот же заболоченный безжизненный край, что и на версты вокруг. Неожиданно владыка осознал, что перемены не произошли в мановение ока. Это место давно уже увядало, просто он не хотел ничего замечать. На мертвый иссохший обрубок он набрел не сразу и не сразу догадался, на что смотрит. Владыка жутко усмехнулся, подумав вдруг, что этот обрубок был когда-то живым, страдал от излишней влаги, ветра и насекомых, но ни разу правителя не посещала мысль о заботе и благодарности, слива существовала лишь для того, чтобы наслаждаться ее дарами и не более. А теперь он отнял у нее ее смолу, но не обрел ничего, все утратив. В сотый, в тысячный раз вспомнил владыка предостережение старого воеводы. Но сыновья не слушают отцов, а отцы дедов, ведь они не хотят видеть в них себя. И рухнув на серую землю, он зарыдал без слез, потому что высох так же, как и его деревце.