«Начало знакомое», – подумал я и провалился в сон.

А утро и вправду выходит что надо. Из города мы слиняли с утреца, и теперь весело шагаем по Мельничной дороге. Верней, шагает-то один Лягушонок, а мы с Воронком прячемся за деревьями и бесшумно, но быстро (ну Воронок, на такие дела вообще мастак) крадемся вдоль обочины. Нам страсть как хочется попугать Лягушонка, и мы то и дело выскакиваем на него с обеих сторон. Однако он быстро привыкает к нашим выходкам. Изюминка пропадает, и мы присоединяемся к другу. Лягушонок, конечно, дуется, он не понимает, что мы не просто забавляемся, а закаляем его дух. На лице у меня ухмылка: он все еще думает, будто мы двигаем к мельнице. Воображая грядущее событие, я вдруг начинаю досадовать на погоду. По мне сегодняшней затее больше бы пошло мрачное небо. Но вскоре это чувство проходит – такая красота вокруг!

Восходящее солнышко щекочет нас, ветерок лишь иногда обозначает свое присутствие, прикасаясь бережно, как мамина рука. Пушистые бока боярышника лениво машут нам, белые и лиловые колокольчики обращают к дороге свои вытянутые головы. Сирень как всегда чарующе и пьяняще пахнет. За мохнатыми волнами кустарников и изгородью вязов и буков где-то в недрах многорукой чащобы притаились певуны и чинно выводят свои трели. Это зяблики. Неожиданно наш путь пересекает шестерка косуль. Они промелькивают, как стрелы, но одна задерживается и смотрит на нас то ли с удивлением, то ли с любопытством, то ли со страхом. Взгляд длится одно мгновение, от неожиданности я моргаю, и дорога вновь пустынна. В упоении я срываю нарцисс и любуюсь им.

Мой восторг резко утихает, когда я случайно взглядываю на Воронка. Тот, как выясняется, наблюдает за мной и смотрит почти осуждающе. Такие радостные почти девчачьи порывы ему, пожалуй, неведомы. Мне начинает казаться, будто он знает все, о чем я думаю или думал. Я гоню эту глупую мысль, но уже не могу отделаться от неловкости. Теперь мы идем с ним бок обок. Лягушонок отстал и плетется за нами, сутулясь, он все еще дуется.

Я небрежно отбрасываю цветок и заговорщицки бросаю пару слов о деле, пытаясь произносить их низким голосом. Мне до крайности важно выглядеть сорвиголовой перед Воронком, особенно сегодня. Мы – друзья, но один постоянно пытается переплюнуть другого, и мысль, что он нынче переплевывает меня из-за моей недавней слабости, почти невыносима.

Наше шептание быстро перерастает в спор. Я предлагаю сказать Лягушонку, куда мы идем, после того как взберемся. Воронок убеждает меня не делать этого ни в коем случае вплоть до самого места. Он говорит, что это определенно все испортит. В конце концов, я соглашаюсь с некоторой досадой от того, что уступил.

Мы подходим к развилке. Развилкой ее, конечно, можно назвать с натяжкой. От Мельничной дороги, спускающейся вниз к реке, отделяется тропка, напротив уходящая наверх. Мы с Воронком одновременно оборачиваемся.

«Лягушонок, – окликаю я спутника. – Лезем туда».

Лягушонок вскидывает голову. Это тучный мальчик с круглыми как у хомяка щеками и слюнявым шепелявым ртом.

«Туфа? – переспрашивает он, боязливо поглядывая наверх. – Я фумал, мы на мельницу».

«Ты правильно думал, – опережает меня Воронок, – просто сегодня заберемся с другой стороны».

«Как с фругой? Разве можно с фругой…»

«Так ты с нами или как?» – перебиваю я его нетерпеливо.

Лягушонок идет к тропке. Воронок довольно подмигивает. И вдруг разом мне становится очень страшно.

***

– Ты как будто подмигнул мне, Бран? – спросил я, неожиданно завершив так рассказ о Братстве и странствиях.

Мы сидели лицом к лицу за просторным обеденным столом посредине высоченного зала в величавом доме-замке верховного лекаря. Громадный камин выгнал осеннюю прохладу и, бодро потрескивая, овевал зал своим тусклым свечением, содержа обитателей в тепле и том приятном полумраке, обозначающим очертания собеседника, но не его черты, когда знаешь, что не один и одновременно окружен пологом собственного мирка. Дом Брана поистине приближался размерами к крепи, в сравнении с которой даже грозная оружейная отца могла показаться хибарой. Это здание принадлежало ратуше и вот уже многие поколения передавалось влиятельнейшим сановникам чином не меньше советника. Что и говорить, за те двенадцать лет, что мы не виделись, Бран очевидно не терял времени даром. Тепло ли очага, вино ли или что-то другое стало тому причиной, но этим вечером главный врачеватель Утеса был в довольно веселом для себя расположении духа.

– Даже если бы это было так, тебе вряд ли бы удалось это разглядеть, друг мой, – улыбнулся он. – Ты хорошо спишь?

– Как убитый. Вот только один сон привязался в последнее время.

– О чем он?

– Это из детства… впрочем, пустяки.

– Пустяки? Напротив, Арф. Я бы не назвал пустячным ни одно воспоминание о мальчишеских годах. Детство – почва, из которой восходят наши дела, мечты и страхи. Помнишь случай с сыном свечника?

– Да, но это не самый радостный пример.

– Ему свернули нос качельным бревном. Это произошло в игре ненароком, но бедняге от этого было не легче. Виновники скрылись с места со свистом стрелы, мы хотели поймать их, но тут же махнули рукой. Я порвал рубаху и смог крепко перевязать раненную голову. Кровотечение было очень сильным, к тому же из красного месива промеж глаз торчала оголенная кость. Но самым тяжелым было то, что он орал. Орал так жутко, как не доводилось ранее слышать нам обоим. Около ста шагов мы тащили его вдвоем. Он извивался от боли, и это было не просто. Потом нас заметили крестьяне, ехавшие с торга. В ущерб своему времени они повернули обратно. Когда мы миновали крепостную стену, ты спрыгнул и побежал за лекарем. Я остался с бедолагой вплоть до дома. Свечник прибежал, причитая, ему уже сказали, в чем дело. Он бегал вокруг сына, не зная, что предпринять. Жена свечника хотела снять повязку и промыть рану. Я строго воспретил им. Во-первых, они бы только повредили сыну, во-вторых, они повредили бы и себе, когда увидели бы, что там. Теперь они заметили мое присутствие. Свечник набросился на меня. Он начал трясти меня за плечи, сначала почему-то решив, что виновник – я. Я уверил его, что он ошибается, но не назвал имена мальчиков, сделавших это, хотя мы знали их. Тут, наконец, появился ты с лекарем и толпой зевак. Ты увел его родителей и долго говорил с ними о чем-то, пока врачеватель возился с хрящами, пытаясь слепить осколки, а парнишка продолжал орать. До сих пор не представляю, как тебе удалось, но они свыклись с произошедшим. С тех пор так и продолжилось: я лечу тела, а ты – души.

– А тех мальчиков, – прибавил Бран, – мы заставили сознаться самим. Ратуша присудила их родителям выплатить свечнику триста монет. Вместе мы могли многое.

– Но многое смогли и по отдельности, – перебил я Брана, пользуясь случаем вернуться к предыдущему разговору. – Смотрю, ты обзавелся собственным дворцом.

– Для этого пришлось поработать. Мой отец, как ты знаешь, был лентяем и неудачником. (Голос верховного лекаря не дрогнул ни на миг, произнося это). Он не сделал ничего, чтобы умножить успех деда, и своими делами преуспел лишь в осквернении его памяти. Как я уже сказал, то, что лечение – мое будущее ремесло, я осознал еще в детстве. Но отец и не думал способствовать моему становлению во врачевании. Он ненавидел свой труд и не владел им по-настоящему, поэтому любые разговоры о лекарском деле в свободное время выводили его из себя. Мне пришлось уйти из дому и стать помощником одного из его соперников. Поначалу я врачевал мелких ремесленников, знатные горожане, сильно уважавшие моего деда, столь же сильно не уважали отца, и свое разочарование в нем распространили на меня. Говоришь, у тебя нет трудностей со сном, а для меня возможность спать целую ночь, – редкая удача. Человеческое нутро – хрупкая вещица, Арф, и, что наиболее паршиво, в темное время суток оно имеет обыкновение портиться чаще всего. В те первые годы мне множество раз приходилось пробираться к лежанке больного в метель на ощупь. Я зашивал раны и вправлял суставы при дохлом свечении лучинки. Но однажды мне удалось сделать так, чтобы она сменилась лучшими лампами. Дочь Брохвела страдала приступами удушья, и владыка пригласил из соседней земли известного врачевателя. По дороге к дому правителя этот знаменитый целитель неожиданно спохватился, что не имеет при себе щипцов. В тот самый день недужная стала сильно задыхаться. Чтобы не терять времени, он решил приобрести их у ближайшего местного лекаря. Им оказался я. Едва пришелец переступил мой порог, в моей голове сложился замысел. Иноземец, по счастью, был довольно моложав. Я объяснил, что оставил нужный предмет на чердаке, где занимался опытами. Время было позднее, и я попросил его забраться со мной – с двумя светцами22 искать легче. Когда мы начали обшаривать чердак и уже наткнулись на заветный сундучок, меня вдруг «осенило», что ключ от него как назло остался внизу. Лекарь взвыл от моей нерадивости и потребовал, чтобы я немедленно вернулся с ключом. Это мне и было нужно. Я тогда ютился в бедняцком доме – на чердак приходилось забираться по приставной лестнице, поэтому перед тем, как лезть наверх иноземцу пришлось снять плащ и сумку с охранной грамотой. Я преспокойно накинул их на себя, отодвинул лестницу и задул лучину. Теперь, для того чтобы спуститься, моему нежданному гостю пришлось бы прыгать вниз в полной темноте (я дал ему огрызок щепы, который бы долго не протянул) с высоты шести локтей. Ночная работа сыграла мне на руку: я легко, как кошка, прошмыгнул к выходу, тихо запер дверь, заскочил в повозку пришлого целителя и приказал гнать.