Алеонте называли по-разному: городом, рожденным дважды, городом, которого не должно быть, городом мятежников и даже городом бродяг. В каждом из названий была толика правды, но и ту исказили да исковеркали.

Он появился на границе, основанный беглецами двух королевств. В нем мешались верования и обычаи севера и юга, обретая новые, причудливые формы. Одно лишь оставалось неизменным – каждый знал, что здесь его примут, не выдадут. Для других государств Алеонте был бельмом на глазу, уродливым шрамом на теле, но сколько его ни пытались захватить, ни осаждали, жители, преданные мятежному городу верностью псов, защищали его до последнего.

По-прежнему сюда бежали со всех уголков Арлийского континента, принимая Алеонте за тихую гавань. Но это была не гавань – скалистый берег, удержаться на котором не так-то просто. Грей родился на севере, вырос на севере и видел, каков южный город на самом деле. Однако жизнь привела его сюда и ему же заставила служить.

– Почему ты сбежал? – резко спросил инспектор.

Отчет врачей показал, что в течение восьми лет Раон был «отличником» – не нарушал распорядка, со всеми вежливо держался и даже интересовался книгами. Но десять месяцев назад он стал беспокойным, а спустя восемь недель сбежал, проникнув на кухню и устроив взрыв газа.

Какая-то перемена произошла в Кавадо – может, его встревожила случайная новость? Что-то случилось в больнице? Или замысел он вынашивал годами и просто ждал момента? Так или иначе, в ответе заключалась разгадка дальнейших поступков, и до него стоило добраться.

– Паршивый сын занял мое место, – забывшись, Раон попытался скрестить руки, и цепи зазвенели.

– Кого ты называешь паршивым сыном?

– Того, кого отец выбрал наследником вместо меня.

Грей положил руку на часы, прикрыв циферблат. Речь явно шла не о настоящих отцах и сыновьях – может, об учителе и учениках? Или о пастыре и верующих? Обе версии могли иметь смысл. Надо проверить списки тех, кто приехал в город десять-двенадцать месяцев назад или был избран на управленческие должности.

– Наследником чего?

– Войны за мир.

Раон неожиданно хихикнул, словно сказал шутку. Это был нервный смех душевнобольного человека – Кавадо был таким всегда или его свели с ума годы в больнице? И снова обе версии могли иметь смысл.

– Вы не хотите, чтобы искра вернулась, да? – Кавадо перегнулся через стол, насколько позволяли цепи, и пристально посмотрел в карие глаза Грея. – Грязные птицы. Служите выродку-королю, но что хоть один из вас знает о жизни обычных людей?

Раон дернулся с такой силой, что на секунду показалось, сталь не выдержит.

– А знаешь, каждый перед смертью вспоминал не о том, что сделал – о том, что делают с ним. Никто так и не понял, почему я их выбрал.

В правом глазу Кавадо лопнул сосуд, и белок начал наливаться кровью. Раон не чувствовал этого, продолжая смотреть тяжелым, пристальным взглядом. Рот приоткрылся, он по-звериному показал зубы.

Грей перевел стрелку на десять минут вперед и тихо, чтобы Кавадо прислушивался, произнес:

– Время летит быстро. От часа остается все меньше.

Раон медленно опустился на стул, кончики губ подрагивали.

– Отец должен был выбрать меня, должен был! – голос перешел на визг.

Грей задумчиво потер заросший подбородок. Раон поселился в заброшенном храме, соорудил статую бога из частей тел – в фанатизме не стоило сомневаться, но что сделало его таким? Вернее, кто?

Большая часть жителей Алеонте поклонялась Эйну-Дарителю. Это была религия беглецов, и они выдумали себе бога, который прощал их низменные грехи и принимал всех, любыми. Церковь учила быть собой, учила защищать, бороться и не опускать головы, когда свистят кнуты. Наверное, это была хорошая религия, и лишь одно вызывало осуждение служителей других богов – она не учила становиться лучше.

Но беглецы не просили уроков – они искали убежище, и церковь охотно принимала их в свое лоно. То, какой собачьей преданностью платили лидеру, как слушали других служителей, заставляло бояться их фанатизма.

Так что же произошло с Кавадо – он возомнил себя богом, а может, приносил жертву во славу Эйна-Дарителя или замаливал грехи?

– Да, должен был, – мягко согласился Грей. – Почему он выбрал другого?

– Он ошибся, – уверенно ответил Раон.

– Кого же выбрал отец?

– Подкидыша. А он не на стороне жизни.

Очередная фраза из словаря фанатиков. Эйн считался богом, принесшим искру жизни в мир. Кроме того, во главе церкви стояли маги крови, которых традиционно связывали с жизнью и смертью. Даже здесь мятежный город отличился – по всему континенту после губительной войны сила попала под запрет, и только Алеонте остался местом, где еще использовали магию.

Наклонившись, Раон вдруг ударился головой об стол, затем снова и снова.

– Прости, отец, – послышался громкий, разгоряченный шепот сквозь слезы. – Я не справился.

Грей вскочил, схватив Кавадо за волосы, чтобы не дать упасть лицом вновь, и потянул на себя. Стрелки продолжали громко тикать, а они так и смотрели друг на друга – побледневший парень с трясущимися губами и хладнокровный инспектор, хорошо знакомый с такими, как он.

Одной рукой продолжая держать Раона за волосы, другой Грей подтолкнул к нему часы.

– Возьми. Я приду через двенадцать часов, и мы поговорим вновь.

Раон протянул дрожащие пальцы. В глазах стояли слезы, точно и не был он тем, кто убил столько людей, вырезав у них сердце, а просто юношей, который сам стал жертвой. Но так ведь не могло быть.

Комиссар Гон выстукивал по столу мелодию, звучавшую как дробь.

– Успокойся, Горано, – проворчал он. – Признание подписано, это главное. Мне плевать, какими методами ты его добился и какие там «отцы» у тебя остались неизвестными. Дело раскрыто, маньяк пойман. Все. А вздернули его или он сам разбил себе голову – разница невелика.

Комиссар провел рукой по острой черной бороде и тяжело вздохнул, уставившись в открытое окно. С улицы шел жар, который делал воздух в комнате плотным и липким, осязаемым.

Стоящий перед столом Грей тоже посмотрел в окно. Из кабинета открывался вид почти на весь Алеонте: бесконечные шпили, резные башни, колонны, и все такое высокое и острое, словно вырезанное из бумаги по прямым линиям. Город переливался всеми оттенками красного и коричневого, и даже море казалось не синим, а более мягкого, приглушенного цвета.

Несмотря на этаж, снизу все равно слышались стук лошадиных копыт, ленивые крики чаек, уставших от жары, и многоголосый людской гомон, который иногда перекрывало гудение редких паромобилей.

– Горано, – настойчиво повторил Гон. – Во имя Эйна, ты уснул?

– Вы правы, комиссар. Главное, что дело выполнено. Отчет будет у вас через два дня.

– Отлично. Думаю, ты заслуживаешь награду, Грей.

Гон назвал его по имени всего второй раз за годы работы. Да, это явно говорило об успехе, но почему-то у Грея все равно возникло гадливое чувство, будто он только что выбрался из помоев.

Проклятое дело не выходило из головы. Кавадо признался в преступлениях, но… Вот именно, оставалось слишком много «но»! Он не рассказал о настоящих мотивах – это во-первых. Не рассказал об «отце» и «паршивом сыне» – это во-вторых. И разбил себе голову о стену – это в-третьих. У Грея оставались только зацепки, а картина, так и не успев сложиться, рассыпалась пылью. Однако чутье, выработанное годами практики, упрямо твердило, что это не конец.

Итого, теперь у него есть вопросы без ответов, похвала комиссара и еще один труп на совести. Лучше бы награда так и осталась шуткой.

Скрипнула половица – Грей поднял голову. Ремир бодрым шагом зашел в кабинет, который они делили с двумя комиссарами. Столы стояли так тесно, что пробираться между ними приходилось боком.

Устало вздыхая, друг сел, закинул ноги прямо на стол и закурил.

– Что пишешь? – спросил он.

– Письмо Мерсаде.