— Здравствуйте, Сергей Акимович! — произнес чей-то вежливый голос над ухом критика.

Глазкин обернулся и узнал молодого прозаика Геннадия Ловцова, с которым был шапочно знаком.

«Сейчас привяжется с каким-нибудь серьезным разговором, начнет выспрашивать «точку зрения», — неприязненно подумал критик, не любивший преждевременных высказываний даже в более прохладную погоду, и ответил Ловцову сухо и вместе с тем легкомысленно:

— Приветик-салютик!

— Жарковато! — сказал Ловцов.

— Н-да! — согласился с ним критик, всем своим видом показывая, что на этом хотел бы закончить обмен мнениями по вопросам, волнующим деятелей литературы.

Однако и сам Ловцов, видимо, не был расположен к длинным разговорам, потому что, смущенно потоптавшись, сказал:

— Сергей Акимович, недавно вышла книжка моих рассказов «Родные дали»… Разрешите вам вручить экземпляр… с автографом, выразить, так сказать, мое уважение к вашим критическим оценкам…

Покраснев, прозаик вручил Глазкину довольно толстенькую симпатичную книжку в голубом твердом переплете и закончил:

— В общем отдаю на ваш суд, Сергей Акимович!.. Хотел послать по почте, но случайно узнал в клубе, что вы едете на экскурсию, и решил захватить с собой, чтобы, так сказать, лично вручить!..

Глазкин милостиво взял книжку, раскрыл ее, мгновенно опытным глазом прочитал автограф: «Сергею Акимовичу Глазкину от уважающего его острое критическое перо Геннадия Ловцова», — и сказал снисходительно:

— Спасибо! Прочту! Но… не обижайтесь, если придется и поругать. Вам, молодым, это только полезно!

— Безусловно! — с неподдельным энтузиазмом подхватил Ловцов. — Браните, секите, но только не молчите.

— Да, да! — произнес Глазкин и в истоме закрыл глаза.

— Отдыхайте, Сергей Акимович, я вам не буду мешать! — сказал Ловцов почти благоговейно.

Прозаик удалился. Глазкин пробежал глазами оглавление его книжки, лениво подумал: «Надо будет как-нибудь проглядеть», — встал и пошел в салон.

Через два часа пароходик причалил к небольшой пристани. Смешанный лес подступал тут вплотную к каналу. Тонкие березки тянули к воде свои зеленые ветви, изнемогая от жары, так же как и люди.

Глазкин сошел вместе со всеми на берег и сразу же улегся на мху под ближайшей сосной, положив под голову томик рассказов Ловцова и прикрыв лицо соломенной шляпой.

Однако роскошествовал он недолго. К распростертому на мху критику подошел руководитель экскурсии — энергичный поэт-переводчик Вадим Морковин — и властно сказал:

— Вставайте, Сергей Акимович!

— В чем дело, собственно?

— Мы все идем на лесное озеро. Там будем купаться, закусывать, отдыхать. Тут недалеко — всего три километра.

Критик обозлился:

— А почему, собственно, я должен тащиться на ваше дурацкое озеро?!

— Воля народа, Сергей Акимович. Ведь поездка коллективная. Все решили: на озеро! Там замечательно, я бывал! Идемте! Вернемся сюда к вечернему пароходу.

— Меня лично вполне устраивает эта сосна! — сказал критик и снова опустился на мох.

Поэт-переводчик хотел было оставить разморенного жарой Глазкина в покое, но подошла Райская Елена Эдуардовна, литературовед, костистая, усатая дама, и сказала баритоном, поджав губы:

— Товарищ Глазкин, кажется, проявляет зоологический индивидуализм? Стыдно, стыдно, товарищ Глазкин!

В других атмосферных условиях Сергей Акимович, безусловно, принял бы вызов Райской и с удовольствием обменялся бы с ней пистолетными репликами, но сейчас воля его, ослабленная жарой, не выдержала напряжения. Он молча поднялся и покорно поплелся следом за Морковиным и Райской, шагавшей под своим красным шелковым зонтиком по лесу с такой уверенностью, будто она шла по редакционному коридору.

В лесу было еще жарче и душнее. Смола сочилась по розоватой коре сосен. Бабочки махали крылышками так лениво, будто делали кому-то великое одолжение. Разная насекомая живность жужжала, звенела и гудела глухо, томно, жалостливо.

Глазкин стал отставать от своих спутников. Он совсем изнемог от непривычной для него ходьбы пешком по июльскому зною. К тому же критика донимал томик рассказов Геннадия Ловцова, вдруг сделавшийся тяжелым, как гиря. Глазкин перекладывал книжку из одной потной руки в другую, попытался запихнуть ее в задний карман белых штанов, чтобы избавить от тяжести набухшие мокрые руки, но габариты кармана и книжки роковым образом не сошлись. Кто бы мог подумать, что такая маленькая вещь, как книжка рассказов, обладает дьявольской способностью превращаться в мучительную кладь!

«Черт бы побрал этого Ловцова! — с досадой думал критик. — Поднес пудовичок, нечего сказать! Да еще с автографом! Главное — выбрал время. Хоть бы рядом шел, скотина, можно было бы дать нести книжку ему. Сам писал, сам и неси!»

Вскоре сквозь картон переплета выступил клей, руки Глазкина теперь были не только потными, но и противно липкими.

«Положу книжку вот на этот пень, — решил отчаявшийся критик, — а на обратном пути возьму. Надо только запомнить место… Значит, так: четыре шага направо от тропинки, рядом с сосной с дуплом; если считать налево от тропинки — то… напротив сосны с дуплом стоят три березы, из них одна кривая. Найду!»

Воровато оглядевшись по сторонам, он положил книжку на пень, прикрыл ее сверху большим листом лопуха и быстро пошел прочь.

Сразу стало легче. С удовольствием размахивая свободными руками, критик пустился догонять Морковина и Райскую, ушедших далеко вперед.

«Если Ловцов спросит про книжку, — думал он на ходу, — скажу, что оставил у начальника пристани. В общем выкручусь как-нибудь!»

Все, однако, обошлось благополучно, и «выкручиваться» Глазкину не пришлось. Деликатный Ловцов держался в стороне и к нему не подходил.

На пристань возвращались, когда уже стало смеркаться, и тут произошло то, что и должно было произойти: критик не нашел пня с книжкой, прикрытой листом лопуха.

Он нарочно шел позади всех, чтобы незаметно для других взять оставленный в лесу томик рассказов с автографом, но сосен с дуплом, пней и кривых берез оказалось такое множество, что нечего было и надеяться закончить поиски книжки в этот день.

Глазкин махнул на все рукой и, испытывая некоторое угрызение совести, поспешил на пристань. Его уже искали. Рокочущий баритон Райской, издали взывал:

— Критик Глазкин, где вы? Не проявляйте отсталости!..

Когда подошел пароход, Сергей Акимович быстро юркнул в салон и не выходил оттуда до самой Москвы: ему не хотелось встречаться глазами с Ловцовым.

В суете текущей литературной жизни Глазкин быстро забыл про неприятное происшествие с книжкой Ловцова, тем более что он даже и не встречался больше с молодым прозаиком. Но как-то — это случилось месяца через полтора после поездки по каналу — критик столкнулся с Геннадием Ловцовьим в клубе писателей на какой-то дискуссии, что называется, носом к носу.

— Здравствуйте, Сергей Акимович! — сказал прозаик, загадочно улыбаясь. — Ну как, прочитали мою книжку?

Сергей Акимович имел полную возможность сказать: «Извините, нет. Текущая работа, юбилеи, нагрузки…» — но либо чувство вины перед Ловцовым сыграло здесь свою роковую роль, либо бес легкомыслия дернул за язык, только Сергей Акимович довольно бойко ответил:

— Как же, читал, читал! И даже с удовольствием!

Он сделал попытку улизнуть, но прозаик взял его за локоть и удержал на месте.

— Вот как? Что же вам в ней понравилось, Сергей Акимович?

— Ну, как вам сказать… Язык в общем приятный. И образы точно очерчены. Характеры даны интересные… Я спешу, голубчик. Давайте в другой раз!

— А какой рассказ вам больше всего понравился, Сергей Акимович? — спросил Ловцов, еще крепче сжимая локоть критика.

— Центральный! — быстро сказал Глазкин. — Ну, этот… Напомните! Всегда забываю названия!

— «Ее любовь»?

— Вот-вот, «Ее любовь».

— А что вам конкретно понравилось в этом рассказе, Сергей Акимович?

— Образы в нем очерчены интересно. И характеры в общем точно даны.