– Завести себе котенка что ли, – бормотал Толик, пробираясь сквозь ветки. – Или ну его, мороки с ним. Да и хотя бы, поговорить с кем. Сижу в глуши, бабки одни остались почти неходячие, с ними чтоль говорить? Москвичи раз в год приедут, соседи, с ними тоже – как на бича смотрят.

Через грязь и снег тащиться было тяжело.

– Возьму! – твердо решил вслух. – у бабок спрошу у кого кошки, котенка возьму. Пусть живет, много не сожрет.

Толик шел домой, чуть задыхаясь и в испарине и не знал, что котенка он никогда уже не заведет, а тот серый кот в декабре 1979 года так и останется его единственным в жизни котом.

Полосатый бежал по лесу. В этой местности он прибился недавно. Места были непроходимые для людей, как сначала казалось. Не так далеко был и выход к заброшенным полям. По опыту Полосатый знал – тут с весны будет хорошо ловить полевок. Они вкусные. Еще был ручеек, родник с чистой и вкусной водой, которая бежала в болотце. Птицы скоро прилетят и опять же – будет что поесть.

Не то чтобы на старом месте было плохо, но зима заметно подтянула живот, птиц, зимующих тут, стало заметно поменьше.

Место неплохое, казалось бы… На день четвёртый пребывания в новом месте, кот слегка ошалел. Человек. Хорошо, что не на земле нос к носу. Маленький человек шел, иногда припрыгивал, совсем местами по-кошачьи втягивал носом весенний воздух. С момента еще бродячей жизни в городе, к детям кот относился настороженно – у них злобы порой больше чем у качающегося по сторонам взрослого. Ветка сухай и слегка треснула. Ребенок обернулся и в долю секунды кот понял, что сейчас увидит его.

Инстинкты сработали быстрее – Полосатый метнулся с ветки вниз, выпустив когти, попал маленькому человеку на голову, в ту же секунду на четырех лапах уже был на земле и моментально скрылся в голых еще с зимы зарослях. Вот так и перебрался.

Можно, конечно, жить. Людям его не поймать, место то больно хорошее. Но привычки гнали подальше от людей. В места, где будет хозяйничать только он.

В иные времена, выбирая места он видел других зверей – лисицу, енота, еще какой то крупный и уродливый зверь ел какую-то дохлятину. С такими Полосатый предпочитал не ссориться и на их территорию не посягал. На новых местах он искал следы более крупных зверей, хищников, падальщиков и, если и встречал, то сразу уходил по деревьям. Также и он отстаивал свою территорию. Однажды он впервые загрыз и съел белку, разорявшую его по праву птичье гнездо. С тех пор он выяснил заодно, что эти рыжие и быстрые грызуны очень вкусны.

Кот прошел к оврагу и после бега жадно лакал воду с талого ручья. Сел умываться. Выбравшись из оврага, нашел зарослях ямку, полную прошлогодней листвы. Утоптал лапами и залег. Задремал. Чуть позже снова подскочил – треск веток. Опять человек. Кот вскочил, нападать с земли нельзя, он просто дал деру, человек если и увидел его, то совсем краем глаза.

Что ж теперь? Искать новое место? Или уживемся как то? Кот карабкался на дерево. Надо поесть, сейчас главное поесть. А потом идти дальше.

Внегда́ призва́ти ми, услы́ша мя Бог пра́вды моея́,

в ско́рби распространи́л мя еси́,

уще́дри мя и услы́ши моли́тву мою́.

Сы́нове челове́честии, доко́ле тяжкосе́рдии?

Пс.4

На третий день после ухода Толика старик занемог. Сперва с утра знобило, а потом начался сухой кашель. К вечеру слег и только просил пацана сделать настоя, командовал слабым голосом, какие медикаменты подать. Уснул, наутро встать уже не мог. То проваливался в беспамятство, то приходил в себя, бодрился сам, пацана бодрил, но понимал – дело его худо. Надо бы уже сажать его и рассказывать по порядку все да как ему в случае чего одному жить. Да и что делать то. Мал еще мал. Даже когда конец времен ,если и придет он завтра, так что же? Пацан и не поймет. Ведь и мертвые восстанут, новый Христос придет. Может отправить домой? Сам да выберется? А что там сейчас? Поди одни мертвые то уже лежат. Все грешники сейчас от кары божией умирают.

– Толик то не пришел, пять дней прошло? – слабым голосом спрашивал старик, да видел он уже сам – не пришел. Не было. Видать и умер алкаш. Видать и умер трудяга. Заразу он то притащил.

А да какая это зараза? Кара. Бог наслал на всех кто грешен. пацан то – душа невинная, бегает себе да хоть бы хны ему. А я то вот и грешен. Зело грешен, раб божий. Старик то просыпался, то засыпал.

Еда не держалась. До ветру сам пытался, да упал. Рвало. Воздуху не хватало. Дышать хотелось. Сейчас бы на улице то лечь, весной надышаться, так бы может и ожил.

Снова проваливался. Снились те же сны. Снился Петька, снился лагерь, где он служил караульным срочную во внутренних войсках. Севуралаг раньше был, как его потом называли… Снилось что Господь пошел по земле наконец то. Лицо, волосы, борода его были вполне себе привычные, канонические, как на иконе Господа Пантократора, на вместо белых одежд или праздничного платья царя Иерусалима, в котором его так ждали, на Господе была засаленная телогрейка с номером на груди, сзади она была порвана и вата торчала и разлеталась во все стороны как архангельские крылья. Позади, не касаясь земли, двигался целый сонм святых – одеты были кто в лес, кто по дрова, кто-то в лагерных рваных ватниках, в засаленном камуфляже и голубых десантных беретах, в кожанках и адидасах, среди них мелькнул и односельчанин Петька, наигрывавший небесному воинству что-то из репертуара “Самоцветов”, как всегда в стариковских снах смешивая “Увезу тебя я в тундру” с военными маршами и мотивами литургических акафистов. За Господом и небесным воинством зацветали подснежники, земля зеленела свежей травой, мертвые откапывались из могил, выбрасывая из-под земли руки с отросшими после долгого лежания в неволе ногтями, выходили и отряхивались, а потом помогали выбраться соседям, родным, упокоенным младенцам, а еще и тем преставившимся, кому при захоронении родные забыли развязать в гробу руки или ноги. Старик увидел себя на самой границе черной и талой земли у их избушки и зелени, которая зацветала за спиной у Господа, ангелов, святых и восставших мертвых. Он потянулся к ним, открыл рот, сказать, что готов и тоже хочет с ними. Господь повернул к нему лицо, оно изменилось, вместо иконописного лица Господа Вседержителя и привычной бородой и волосами старик увидел слегка поросшую ежиком голову и недельную щетину, попытался закричать, узнав лицо застреленного им в 53-м году зэка. Крик был беззвучным. А потом все закрутилось, картинки менялись в калейдоскопе, он полетел в колодец без дна, где миры и явления менялись друг другом за долю секунду, но в каждом из них он успел прожить бесконечность.

А потом разум погрузился в тишину и темноту, а ощущение тела, лежащего в поту и ознобе под ватным одеялом в лесной хате, попросту пропало. Наступила тишина и мысли пропали.

Стало просто нечему и некому спросить главный вопрос. “А был ли тот Господь?”

Когда пацан проснулся утром, первым делом он метнулся к койке больного деда. Последние дни он ухаживал за стариком, подносил ему питье, давал скудные лекарства, пытался давать еду. Готовил сам что мог и что было – грел консервы, парил крупы в печке. Ел сам когда голод сильно подступал и пытался кормить деда.

Старик лежал на койке, глаза были приоткрыты.

– Дед, деда! – позвал пацан.

Старик не отзывался. Пацан толкнул деда, через одеяло схватил за плечо и начал трясти. Голова качалась, качалась борода. Нет, не спит.

Пацан думал еще очень давно, а что если сегодня спать ляжем, а старик умрет? С дедом страхами не делился, но это было порой тем, что не давало уснуть. Он не переносил все, что связано с мертвыми – не мог видеть похорон, гробовые крышки, венки. Все, что исходило от этого, волей-неволей отдавало ужасом, повергало все внутри него вверх ногами, хотелось скрыться от смерти, живущих как в покойниках, так и в предназначенных для них предметах. Когда он был совсем маленький, на похоронах у бабки, когда все взрослые подходили к гробу для прощания, у него случилась настоящая истерика. Старик сказал ему тогда, что не нужно бояться мертвых, они уже не встанут, но нужно бояться живых. Но на мальчика не действовали такие доводы. В детском саду страшилки на тихом часу от других ребят действовали на него ужасающе. Проходя ритуальные магазины, проезжая с родителями на машине кладбища, видя в парках обелиски и братские могилы солдат, которые погибли в совсем уже давнишней войне, пацан всегда содрогался. Ему на секунду казалось, что мир может меняться, меняться в другие цвета, становится черным как кружевные платки на головах похоронных старух, тех что вечно больше всех там причитают и темно-бордовым, как обивка на гробах. В этом черно-бордовом мире становится холодно, люди куда-то уходят, из могил выбираются мертвецы, начинают жить своей жизнью, играя в живых, изображая все свои прошлые жизненные привычки. В пасхальные ночи они выпивают оставленные им рюмки водки и чокаются оставленными яйцами, мужчины собирают живые и искусственные цветы, принесенные им и передаривают своим мертвым женщинам, а те, в свою очередь поутру уносят их с собой под землю. А еще могут утаскивать в глубину тех несчастных бомжей, которые рискнули утащить что-то из того, что принесли мертвым в праздничную ночь перекусить их благодарные потомки.