Супрун сказал, что ему очень трудно выкраивать время для занятий, а с разворотом летних работ будет еще труднее.

— И у меня тоже — доверительно сказал Михайлов. — Иногда думаю: не бросить ли? Мы на стройке, отдаться ей целиком — оправдание как будто есть. Кто осудит? Но потом поразмыслю еще, бросить жалко и стыдно, а не бросить, — будет очень и очень тяжело.

— Верно, — кивнул Супрун.

— Вот и кое-кто из моих знакомых подсказывает, — продолжал Михайлов, — что с учебой можно повременить. Мне в марте исполнилось двадцать пять. Еще молод, а учиться никогда не поздно.

— Бросать, я думаю, нельзя — именно потому, что мы на такой стройке, — сказал Супрун. — Я сам иногда сомневаюсь: не повременить ли? И говорю себе: нет!

Где-то впереди, в забое загрохотало, и волна подбросила нос судна вверх. Супрун, чуть откинув назад корпус, быстро нажал на пульте несколько кнопок, и глубокая складка легла на его широком лбу между чуть сдвинутых темных бровей.

Михайлов помолчал и потом, зайдя сбоку, внимательно посмотрел в лицо Супруна, сосредоточенное и чуть раскрасневшееся от напряжения, и еще долго вглядывался в черты друга, точно нашел в них что-то новое и интересное для себя.

К полуночи собрались тучи и грянул первый весенний ливень с грозой. Синие молнии прорезали темное зеркало Дона. При вспышках вдруг выплывала из темноты степь, точно заштрихованная косой и тонкой сеткой серебряных нитей дождя.

Капли дробно стучали по крыше багерской, сливаясь с шумом моторов, когда Михайлов вышел на палубу.

— Люблю грозу в начале мая! Вот она, увертюра к открытию весны. Поздравляю, Володя! — крикнул он в рубку.

Молнии вспыхивали над плотиной. Они почти не прибавляли света в залитый электричеством котлован, и казалось, что это длинные жаркие огни электросварки над вершинами портальных кранов, над самым гребнем плотины, вознесенной в небо.

— Ты знаешь, Володя, я позиций сдавать не собираюсь, — крикнул с палубы Михайлов. — Институт не брошу, нет! Не имею права.

Все лето земснаряд Михайлова намывал четвертую и пятую карты правобережной части плотины. Гигантским полукольцом она уже поднималась над степью, и верхняя плоскость ее была настолько широка, что там проектировалось проложить полотно железной дороги. Ближе к Дону гребень плотины поднялся особенно высоко.

Экипажи земснарядов работали так дружно, что на участке Капкова отметка была достигнута в августе, а Михайлов выполнил обязательство еще раньше — 28 июля. И уже в сентябре он возвел свои пикеты до высшей проектной отметки, сдав государственной комиссии первый на строительстве километр готовой плотины.

Никто из экипажа не прерывал в эти дни своей учебы. А в середине июля, в самый разгар летних решающих работ, старший багермейстер Супрун и с ним еще несколько техников и багеров с других земснарядов стали собираться в Москву держать экзамены в инженерно-строительный институт.

Супрун уехал в Москву на месяц, но конкурсных испытаний не выдержал и вернулся на стройку как раз к ответственному периоду подготовки к перекрытию русла Дона… И Кузнецов, и Кононенко, и Михайлов, которые в течение месяца по ночам делили между собой его вахты, радостно встретили товарища.

— Ну, друг Володя, — сказал Михайлов смущенному и не скрывавшему своего огорчения Супруну, — не сдавайся. Провалился по математике — это тебе урок. Злее будешь. А в следующем году на экзамены поедешь вместе с Пашей Кононенко. Мы его тоже к тому времени подготовим в студенты!

Из дневника Михайлова:

Я сидел в каюте Михайлова, перелистывая его дневник, в то время как сам он вместе с механиком Акуском в машинном трюме занимался переборкой одного из электромоторов. Дневник Михайлов вел уже давно, но нерегулярно и бегло, как человек, которому каждый день не хватало нескольких часов в сутки.

Коротенькие, непритязательные эти записки раскрывали интересные черточки характера самого начальника земснаряда. Но в то же время это была своего рода летопись жизни экипажа и документ производственного опыта, который Виктор Иванович, заглядывая далеко вперед, надеялся использовать на других стройках.

Земснаряд Михайлова принадлежал к тому типу судов, которые гидромеханизаторы вкратце называли «трехсотками», точнее — марки «300—40», что определяло два важнейших параметра агрегата: его способность перекачивать в час триста кубометров пульпы и поднимать ее по трубам на высоту сорок метров.

— Чем длиннее трасса, тем слабее напор в трубах, это естественно, — объяснял Михайлов, добавив, что, когда затащенный на вершину дамбы пульповод растянулся более чем на три с половиной километра, земснаряд работал, что называется, «на пределе» крайнего напряжения всех механизмов.

Это был первый опыт молодежного экипажа, потому что никто и нигде еще не намывал такие плотины и на такой высоте.

В ответственнейшие дни, когда земснаряд возводил последние — самые высокие, самые трудные — метры гребня плотины, Михайлов перенес свой наблюдательный пункт на карту намыва. Здесь, у телефона, подчас подвешенного просто к столбу или к маленькой будочке, укрывающей от ветра и дождя, днем и ночью, при свете прожектора, он наблюдал за движением пульпы, направляя работу своего экипажа.

Сейчас этой будочки уже не было: вместе с линией телефонных столбов она перекочевала к Дону, к месту новой площади намыва.

Мы направились туда, и еще с дамбы Михайлов заметил коренастую фигуру Капкова.

— Ну, что у тебя, Виктор Иванович? — спросил начальник участка у слегка запыхавшегося Михайлова, когда тот подбежал к нему. — Уже есть приказ начальника строительства — диспозиция на все этапы работ по перекрытию русла.

— Ну, что ж, я готов, ждем праздника! — улыбнувшийся Михайлов смахнул со лба легкую испарину и, глубоко дыша не то от бега, не то от того радостного волнения, которым светилось его лицо, расстегнул верхние пуговицы синего кителя.

— Волнуемся, а? Ты заходи ко мне почаще. Я-то думаю на несколько ночей перебраться на участок: отоспимся после закрытия Дона, — сказал Капков. Он тоже распахнул пошире свой рабочий ватник, в котором было удобно лазить по дамбам и пульповодам, и сильно потер ладонью большой выпуклый лоб, точно вспоминая что-то.

— Да-да, — сказал он, еще раз озабоченно оглядывая участок. — Подумай только, какая ответственность! Второго такого случая, может быть, за всю жизнь не будет. Я-то уж Шестой десяток разменял.

— Будет, будет! — сказал Михайлов, чувствуя, что и начальник участка, заслуженный гидротехник, отдавший этому делу более сорока лет работы, строивший морские порты, Беломорско-Балтийский канал и канал имени Москвы, полон сейчас необычного волнения и ожидания исторических дней покорения Дона.

Мы спустились к Дону, еще ниже, следуя вдоль стальной «нитки» одного из пульповодов. Отсюда, с приподнятого правого берега, было особенно хорошо видно, как земляная дамба и каменные насыпи, подойдя к реке с обоих берегов, сдавили русло Дона. Река с шумом, бешено бурля, неслась через оставленную ей пока неширокую горловину. Еще свободная и сильная, ярясь, она тащила за собой камни и землю. По обоим берегам былого «тихого» Дона громоздились в небо горбатые массивы мостов, эстакад, строений. Земля здесь точно встала «дыбом», стремясь втиснуть реку в ложе искусственного каменистого ущелья.

Вот сюда и должен был экипаж Михайлова подвести свои пульповоды. Огромные жерла труб других земснарядов, похожие на длинные стволы тяжелых орудий, уже выдвигались на самый берег. Около моста через горловину, или, как говорили строители, «прорана в теле каменного банкета», то есть перехода в каменной насыпи, подступившей с обоих берегов к Дону, стоял белый домик с простой вывеской: «Командный пункт 4-го строительного района».