Он миновал конопляник и через калитку в плетне прошел в огород. За ним по тропинке, точно белый клубок, шустро катилась Фима.

— Ой, какой ты, Митрий, сильный, несешь меня, словно маленькую девочку, — шептала Марья, обдавая бородатое лицо мужа горячим, частым дыханьем.

— Молчи, бестолковая, на сносях ходишь, а притащилась на гумно,— ответил Дмитрий дрогнувшим от нежности голосом.

Он внес жену в избу и положил на коник. Глаза Марьи каким-то диким непривычным взглядом обвели комнату и остановились на нем.

— Митрий, позови бабушку Орину...— Она помолчала и проговорила как бы про себя: — Была бы рядом родимая матушка, все было бы легче... — На глазах ее показались слезы.

Дмитрий поспешил за Ориной, а когда привел ее, Марья сказала ему, чтоб он поел и отправился на гумно.

— Погоди, родимая, командовать, — остановила ее старуха.— Твое дело теперь лежать и молчать. Дмитрий сейчас пойдет топить баню.— Она повернула сморщенное, пожелтевшее лицо к Дмитрию.— Понял, куда тебе идти?

Тот молча вышел из избы. Для бани он выбрал во дворе сухих ясеневых дров. Они не дают угара, а горят так же жарко, как и дубовые.

Вернувшись в избу, он выгреб из шестка в железное ведерко несколько крупных горящих угольков. Марья на конике тяжело дышала, временами стонала. Бабушка Орина, маленькая, юркая, хлопотала возле нее, разговаривала шепотом, успокаивала.

Баню Дмитрий истопил жарко, сжег две охапки дров, нагрел целую кадушку воды. Воду брал из перьгалеевского ручья, там она мягкая.

Бабушка Орина сама пришла проверить, как Дмитрий все приготовил. Она настежь открыла дверь, повела носом и попросила вылить на раскаленные камни печи три ковша воды. Когда пар осел, кипятком обварила стены, пол, полок и распорядилась принести с гумна охапку свежей соломы. Эту солому постелила на пол и тоже обварила кипятком.

— Вот теперь, с богом, можно и привести, — сказала она, выходя из горячей и влажной бани.

Роженицам бани топят женщины-родственницы. У Марьи в Баеве не было родни. Дмитрию самому пришлось заниматься топкой. Но он не жаловался. Что угодно сделает, только благополучно бы прошли роды.

Дмитрий с бабушкой Ориной подняли Марью с коника, взяли под руки и повели в баню. Дмитрий в раздумье постоял в предбаннике. Орина приоткрыла дверь, протянула ему одежду Марьи и сказала, чтобы он отвел Фиму к ее снохе. Он так и сделал, затем пошел на гумно и только здесь вспомнил, что еще не обедал, забыл покормить и девочку. Подобрав с земли шубу, он настелил недоконченный ряд снопов и взялся за цеп.

Долго он обмолачивал этот ряд и, когда окончил, собрал зерно в ворох, принялся веять. Взмахнет лопатой, а сам нет-нет да и посмотрит на баню. Из-за небольшого стожка виднелась ее крыша, из кострики и картофельной ботвы. Над крышей изредка попыхивал еле заметный легкий пар, и Дмитрию показалось, что она дышит, как живая, но дышит еле-еле... Он не выдержал, бросил лопату на ворох и зашел за копну, откуда баня была видна вся. Вокруг нее было пустынно и тихо. Постояв под скирдой, Дмитрий двинулся по коноплянику, но, увидев на огороде соседку, не остановился у бани, прошел к себе во двор. За калиткой он припал к щели и долго поджидал, не покажется ли из предбанника бабушка Орина. Сзади осторожно подошла лошадь и положила теплую морду ему на плечо. Дмитрий повернулся и ласково потрепал ее за гриву. Лошадь вдруг насторожилась, подняла голову. По ее телу пробежала легкая волнистая дрожь. Насторожился и Дмитрий, но кругом по-прежнему было тихо.

— Ты чего подняла голову?

Лошадь тихо заржала в ответ...

Дмитрий постоял возле нее и зашел в избу. Без Марьи изба показалась пустой и холодной. Он взглянул в угол, где стояли старые потемневшие иконы с желтоватыми ликами Николы и богоматери, и прошептал:

— Помоги, всевышний, моей жене, пошли нам сына...

Потоптавшись в доме и во дворе, он снова направился на гумно.

Наступили сумерки. На гумне Дмитрий закончил веять, накрыл ворох пологом и соломой, собрал мякину в кучу, подмел ток. Провозился дотемна. Взяв под мышку свернутую шубу, Дмитрий по тропе через конопляник медленно побрел к дому. Баня еле проступала из темноты. Он подошел совсем близко и, заметив у предбанника смутно белеющую фигуру бабушки Орины, остановился, словно окаменев.

Из оцепенения его вывел голос старухи:

— Митрий, иди в монополку, принеси бутылку. У тебя теперь два сына!

Он вдруг рванулся вперед и, не слушая пытавшейся остановить его Орины, вбежал в предбанник, наугад бросил на лавку шубу и распахнул дверь в баню. В лицо ему пахнуло влажной теплотой, запахами березового веника и щелока.

— Марья, Марья, — не помня себя, бормотал он.

В темноте он не видел ни лежавшей на полу на соломе жены, ни новорожденного рядом с ней.

— Митрий, прикрой дверь, ребенка застудишь, — послышался слабый голос.

Он не проронил больше ни слова, вышел и плотно закрыл за собой дверь. Из бани он поспешил во двор. Лошадь встретила его тихим ржанием. Дмитрий вынес из сеней сбрую, принялся запрягать лошадь в телегу. С улицы во двор заглянул пастух Охрем:

— Чего у тебя вся скотина бродит по селу? Или некому собрать?

— Некому, Охремушка, некому, помоги, братец, загони ее во двор.

Охрем загнал корову и двух овец Нефедова во двор и поворчал:

— Может, еще попросишь подоить корову?

От задней калитки послышался голос бабушки Орины.

— Сама подою, какой из тебя доильщик.

— Ты это далеко собираешься ехать на ночь глядя? — спросил Охрем.

Дмитрий уже садился в телегу.

— Что мне теперь ночь?! Марья родила сына!

— Коли так, следует выпить, а не уезжать.

— Выпьем, Охремушка, выпьем! — воскликнул Дмитрий и тронул лошадь.

Через минуту его телега громыхала уже по улице вниз, к большаку.

От Баева до села Алтышево, откуда была взята Марья, расстояние немалое. Дмитрий управился в оба конца за ночь. Солнце начало всходить, когда он остановил лошадь перед своими воротами. С телеги слезла мать Марьи — Олена, высокая шестидесятилетняя старуха в зипуне из черного домотканого сукна и в таком же платке. Несмотря на преклонный возраст, она носила пулай, отчего казалась полнее, чем была. Не ожидая, когда Дмитрий уберет лошадь, она поторопилась в избу. К его приходу мать с дочерью уже сидели на конике и разговаривали. Перед ними, свисая с потолка, покачивалась лубочная зыбка. В зыбке тихо спал младенец. Из белых полотняных пеленок виднелось лишь красное сморщенное личико. Глаза его были плотно сомкнуты, по обеим сторонам крошечного носика пролегли две бороздки, отчего большой и тонкогубый рот несколько выдавался вперед.

— Я думала, Дмитрий, ты пропал! — встретила Марья мужа. — Оставил меня одну.

— Ну как это одну! — весело отозвался Дмитрий и нагнулся к зыбке.

— Только и знает, что спит, — сказала Марья матери. В ее светло-серых глазах светилась радость.

Мать Марьи прожила у Нефедовых всю неделю. Она топила печь, пекла, варила, стирала. За это время Марья поправилась. Роды прошли хорошо, мать и дитя были здоровы. Каждый вечер перед сном Марья закрещивала окна, дверь, вход в подполье и чело печи, чтобы ночью не влетел ведун и не загрыз младенца. На шестке сжигала пучок овсяной соломы и выкуривала из трубы нечистую силу, — овсяная солома дает больше едкого дыма, — и просила Дмитрия залезть на крышу, перекрестить выходное отверстие в трубе. Когда ребенка стали купать, старуха Олена за водой пошла к ручью Перьгалея выше села. Поставила два деревянных ведра на берегу, поклонилась Ведьаве[2], попросила у нее разрешения взять для купания новорожденного внука чистой воды, затем бросила в ручей горсть пшенной крупы и, перекрестив ведра, наполнила их. Ребенка купали в корыте, в котором Марья обычно замешивает хлеб, при завешенных окнах, в темноте. Воду после купания старуха Олена вылила поздно вечером, чтобы никто не мог заметить куда, и то место посыпала землей.