— Не замерз?

Степа молчал — чего отвечать-то, все равно погреться негде. Мороз пробирал Степу сквозь чепан. Ноги его уже давно ничего не чувствовали, хотя отец, когда усаживались в сани, завалил их сеном.

— Если замерз, пробегись немного, согреешься, — посоветовал отец.

Сам он уже раза два спрыгивал с саней и бежал рядом. Степе не хотелось даже шевелиться, все тело сковала какая-то тяжелая лень. Лошадь шла быстро, наверно, торопилась в теплую конюшню. Наконец лес расступился, и они выехали к Бездне. Четыре двора маленького поселка, открывшиеся вдруг среди однообразной снежной белизны, были похожи на нарисованную на огромном листе белой бумаги картинку.

Степа откинул от лица воротник чепана и посмотрел на свою избу. В безветренном воздухе над ней висел огромный столб белого дыма.

— У нас топят! — удивленно воскликнул он.

— Да, подтопок... Без тебя осенью сложили.

Отец повел лошадь ко двору, который теперь находился рядом с сараем. Прошлой осенью, вернувшись с Волги, Дмитрий все же успел до зимы соорудить двор, срубил бревенчатую конюшню и сделал теплое стойло для коровы.

Степа хотел помочь отцу отпрячь лошадь, но не смог — руки его совсем застыли.

— Беги домой да забирайся на печь, — сказал тот.

Ноги тоже одеревенели. Степа шел на них, как на ходулях.

Из сеней показалась мать, улыбаясь, пошла навстречу Степе, порывисто обняла его, прижалась губами к холодной щеке.

— Сыночек мой, родненький, совсем замерз. Иди скорее в избу, — ласково сказала она.

Изба почему-то показалась Степе непривычно тесной. Он огляделся. Подтопок в простенке между передними окнами отгородил предпечье от остальной избы. От подтопка с братишкой Илькой на руках поднялась раскрасневшаяся Фима. Она посадила малыша на тулуп и подошла к Степе, помогла ему освободиться от длинного чепана и, взяв продрогшие руки в свои теплые ладони, принялась их растирать.

— Садись на лавку, братец, разую тебя.

— Я и сам разуюсь, вот только руки надо немного погреть, — сказал Степа.

— У огня сейчас нельзя их греть, будут ломить. Я их лучше погрею руками, — сказала Фима. — Почему не хочешь, чтобы я тебя разула? Может, мне приятно.

— Коли приятно, разувай, — Степа слегка стеснялся.

Он сел на длинную лавку. Фима опустилась перед ним на колени и, с улыбкой поглядывая на брата, быстро размотала оборы лаптей. Степа обнял ее горячую шею. На груди у нее позвякивали низки стеклянных бус.

В избу с клубами холодного пара вошли Дмитрий с Марьей. С собой они внесли конскую упряжь. Зимой ее не оставляют во дворе; перемерзнет, тогда в нее не запрячь...

В теплой избе Степа и не заметил, как согрелся. К рождеству мать настряпала пирогов. Степа отведал пироги и с творогом, и с кашей, и с капустой. Уж и наелся он!

— Чем же тебя еще угостить? — спросила Марья, обрадованная, что сын дома.

— Свари, мама, к завтрему кулагу.

— Вай, мама, обязательно свари! — поддержала брата Фима.

— Знать, бабушка тебя не кормила кулагой? — спросила Марья. Степа повел плечами:

— Кормила, да ведь у них там много охотников до кулаги. Как соберутся вокруг горшка, не протиснешься.

Он вышел из-за стола и направился в сени. Здесь на полке лежали фигурки лошадей и коров, вылепленные им из глины. Но они почти совсем развалились — в избу Степа принес груду мерзлых, потрескавшихся кусков глины.

— И с ученьем не забыл свои игрушки, — заметила мать.

— Хочу вылепить настоящего верблюда и показать дяде Охрему. А то он и не знает, что они не похожи на лошадей.

— Сам-то откуда знаешь, какие бывают настоящие верблюды? — спросила мать.

— Теперь-то знаю. Учитель показал в большой книге всех зверей, какие есть на свете.

Он сидел на краю печи и поджидал, когда оттает разложенная на горячих кирпичах глина, и вдруг вспомнил:

— Мама, а где же Волкодав?! — почти крикнул он.

— Волкодава твоего, сынок, волки загрызли, — сказала Марья. — Подходили к самому нашему крыльцу. Он только выскочил, тут его и сцапали.

Степа загрустил. Жаль было Волкодава. Но что тут можно сделать? Собаки-то уж нет... Степа попробовал глину, она оттаяла, но была очень сухая, пришлось смочить ее теплой водой. Верблюда он будет лепить по памяти. Рисунок, который он сделал в квартире учителя, потерялся. Разве в доме Самаркиных что-нибудь уцелеет, Володька небось припрятал.

В избе тихо, отец и мать после обеда легли отдохнуть. Фима ушла к Кудажам. У них есть девочки, правда, поменьше ее, но все же подруги. Степа любит тишину в избе, ему тогда кажется, что он один, и ему никто не мешает. В избе у Самаркиных никогда не бывает тихо, разве только когда все лягут спать. Что ни говори, а дома все же лучше.

Вылепив верблюда, Степа поставил его на край печи, спустился на пол и отошел в сторону, чтобы лучше рассмотреть, как у него получилось. К его фигурке подошла кошка и принялась ее обнюхивать. Степе вспомнился из книги учителя один зверь, очень похожий на кошку, только гораздо больше. «Погоди, как же его называют?» — подумал он, напрягая память.

— Тигра! — вдруг вспомнив, воскликнул он.

От его возгласа проснулся Дмитрий. Он с удивлением посмотрел на сына.

— Кому это так кричишь?

— Кошке... Она очень похожа на тигру. И морда, и лапы, и хвост.

Дмитрий не очень понял, о чем толкует Степа. Он поднялся с коника, попил из ведра и стал одеваться.

— Пойду, скотину посмотрю, — сказал Дмитрий.

Проснулась и Марья.

— Корову пригони в избу, пусть погреется, здесь и подою, — попросила она.

От шума в избе проснулся в своем углу теленок, поднялся на тонкие ноги и замычал.

— Сам-то не больше собаки, а ревет как взрослый бык, — сказал Степа и снова полез на печь.

Вечером зашел Охрем. Он остановился на пороге и запел:

Славься, славься, —

Славить не умею,

Просить я не смею.

Люди-то знавали,

Копейки давали...

От его скрипучего голоса теленок шарахнулся в сторону, запутался в веревке, которой был привязан, и грохнулся на пол.

Марья подошла, подняла его и попеняла Охрему:

— С ума сошел, славишь во весь голос! Кто же так славит! И теленок из-за тебя чуть не удавился.

— Не все ли равно, как славить, подавали бы побольше, — смеялся Охрем, усаживаясь на длинную лавку. — У вас вон как тепло, погреться к вам пришел. В нашей избе холоднее, чем на улице, клопы даже вымерзли, давно их не видно, а осенью набрасывались, как собаки.

— Дров не жалейте, тогда не будет холодно, — отозвалась Марья.

— Печь топим день и ночь, все равно холодно. Божий свет не нагреешь. Тепло из нашей избы уходит, точно вода из дырявого решета.

Степа рассмеялся.

— Ты чего хохочешь, алтышевский парень? — спросил Охрем, вглядываясь в полумрак на печи.

— Ты и сам алтышевский, только ты — летом, а я зимой, — сказал Степа. — Смеюсь над твоим дырявым решетом. Разве они бывают не дырявые?

— Вай, а ведь и правда не бывают. Слышишь, Митрий, как твой сын поймал меня на слове?

— Чего тебе покажу, дядя Охрем! — воскликнул Степа, спускаясь с печи. Он поставил на край стола своего верблюда и спросил: — Узнаешь, что это такое?

Охрем нацелился на изделие Степы здоровым глазом и довольно долго его разглядывал.

— Это у тебя что за собака? — спросил он наконец. — Шея свисает вниз, на спине вскочили два чирья, большущие...

— Совсем это не собака! — обиделся Степа.— Разве такие собаки бывают?

— Я тоже думаю, не бывают. А это что за зверь?..

Степа не понимал дядю Охрема. Как он может верблюда принять за собаку?

— Ты же сам рассказывал мне про двухспинную киргизскую лошадь, а теперь говорить, что это собака.

Охрем взял верблюда в руки и осмотрел его со всех сторон.

— Так вот они какие! Слыхал про них, но видеть, признаться, не приходилось. — Он покачал лохматой головой и сказал: — Вай, Митрий, сын-то у тебя какой толковый, больше нас с тобой знает. Мне в жисть такой овцы не слепить. Знать, в алтышевской школе тебя этому учат?