— Не спеши, Ивановна, — сказало Охрем. — На базар, вернее всего, никто не поедет. Не всегда весело ехать покупать. А продавать ехать — одни слезы.

Дмитрий ничего не понял из того, что говорил Охрем. Он сел за стол, ожидая, когда Марья подаст подогретые щи. Но Марья что-то медлила.

Охрем сел на переднюю лавку. Свет от огня на шестке падал на его лицо красными бликами.

— Вот что я скажу вам, об этом самом, как говорится, деле, — заговорил он несколько путанно. — Мы с Васеной все думали и рассуждали, как быть, к примеру, если взять ваше теперешнее положение. И все же надумали и решили сегодня утром. Дальше рассуждать было нельзя, сегодня базар. Так что у нас с Васеной есть немного денег, мы их копили на лошадь. На лошадь их еще не хватает, надо еще подкопить. А эти, накопленные, пока отдадим вам. Какая разница, где они будут лежать — у нас, в кубышке, или еще где, ведь вы их нам вернете... Васена сказала, что надобно вас выручить. Я и сам так думаю. Люди вы хорошие, за вами деньги не пропадут.

Дмитрий с Марьей молчали, озадаченные. Кто мог думать, что у Охрема есть такие деньги, и что он их может дать взаймы! Смущало и то: сумеют ли они быстро вернуть эти деньги Охрему, не подведут ли его?

— Вот, возьмите, — сказал Охрем, не дождавшись, когда они смогут хоть что-нибудь сказать, и положил на стол перед Дмитрием небольшой сверток в тряпке. — Все сполна здесь, сколько успели накопить... Не ездите на базар, не продавайте корову. Пусть Степа пьет молоко, а не кислый квас, сильнее будет. Мальчику нужно молоко...

Дмитрий долго откашливался, прежде чем вымолвить слово.

— Так-то оно так, Охрем, да ведь мы вскорости не сумеем тебе вернуть их. С годик тебе придется подождать. Подождешь? — спросил он напрямик.

Охрем махнул огромной жилистой рукой.

— А ты думаешь, что мы раньше этого срока сумеем накопить остальное? Где там! Когда сумеешь, тогда и отдашь... — Он тяжело вздохнул. — Хотел с тобой переселиться на новую землю, да раздумал. Если бы Васена родила мальчика, тогда обязательно бы переехал. А с девочками куда переедешь, чего там станешь делать.

— На новой земле и девушкам найдется занятие, заставишь корчевать кустарник. Там, сказывают, хорошо родится конопля. Прясть и ткать будут.

— Неужели правда?! — удивился Охрем.

— Знамо, правда.

— Тогда надо будет потолковать с Васеной. Она у меня баба ушлая. Когда в чем ее послушаюсь, сделаю по-ейному, обязательно выйдет в самый раз...

Когда Охрем ушел, Дмитрий с Марьей долго молчали. Дмитрий даже забыл проводить нежданного гостя. Его добрый поступок словно оглушил их. Давно погас огонь на шестке, успели остыть подогретые щи. К окнам медленно подступал рассвет. И когда в избе сделалось довольно светло, взгляд Марьи упал на сверток на столе. Она поднялась с лавки, подошла к столу, упала грудью на этот сверток и зарыдала так же, как вчера вечером рыдала, прижавшись к корове.

Дмитрий положил руку на дрожащие плечи жены:

— Не плачь... Зачем плакать теперь, когда все так хорошо обошлось... А я ведь, признаться, думал, что один на свете, как в дремучем лесу... Ан нет... не один. Теперь корову не продадим.

С полатей, свесившись поверх бруса, на родителей смотрел Степа. Он проснулся от рыданий матери и долго не мог понять, что происходит там, у стола, отчего плачет мать. И лишь когда отец сказал о корове, догадался, что это продолжается суматоха из-за той синенькой бумажки. Во всем виноват Мика Савкин. «Надо будет его проучить, чтобы в другой раз знал, чего пихать в рот, — думал Степа. — Если бы он не съел эту бумажку, то и мать бы не плакала сейчас, и отец так не горевал бы...» Степа все утро тоже был не в духе. Обычно он как только просыпался, первым делом разглядывал потолок. На потолочных досках много сучков. Если в них пристально всмотреться, можно разглядеть то лицо человека, то морду какого-нибудь животного или зверя. Степа очень любит их разглядывать. Иногда он даже поправляет, для этого у него припрятан гвоздь, который он летом нашел под сенями. Правда, гвоздь ржавый и немного изогнутый, но зато острый. Сегодня Степа не вынул его из-под подушки, не взглянул и на свои рисунки, и все из-за этой бумажки. «Проучу Мику», — думал Степа и решил никогда больше не показывать ему псалтырь.

Сегодня Степу долго не звали завтракать. Фиму мать тоже разбудила, когда стало уже совсем светло. С опозданием затопили печь. Степа слез с полатей и, вопреки обыкновению, сам без напоминаний умылся над лоханью. Фима у окна заплетала длинную косу и, улыбаясь, наблюдала за братцем.

По Баеву распространился слух, что в это лето начнется постройка церкви. Слух вскоре подтвердился. В субботний вечер Никита-квасник прошел с палкой под окнами, оповещая стариков, что завтра собирается сельский сход по поводу постройки церкви.

— Пойдут, кому надо, — равнодушно сказал Дмитрий, когда тот, стукнув по наличнику, объявил о сходке. — Наша церковь будет на новой земле.

Никита или не расслышал Дмитрия или, не придав значения сказанному, мотнул черной бородой и пошел дальше. Он очень любил вот так ходить по селу, созывать и распоряжаться. Совался и туда, где его не касалось. С ним предпочитали не связываться, ему не перечили. Человек он злопамятный, а к нему заезжало волостное начальство, бывал у него и становой пристав, если случится ему заглянуть в Баево.

— Будут здесь строить церковь, может, и дед Охон с Иважем сюда подадутся,— сказала Марья после того, как Никита-квасник отошел от окна.

— Знамо, подадутся, это дело ихнее, — проговорил Дмитрий.

Марья, помолчав, сказала с грустью:

— Они — сюда, мы — отсюда, на новую землю...

Дмитрий не поддержал этого разговора. Чего болтать попусту. Переселение на новую землю — дело решенное. Слишком много и долго Дмитрий об этом раздумывал, чтобы перерешить. В воскресенье утром он встал рано, вышел во двор, дал лошади сена, потом подумал и насыпал в кормушку овса. В эту весну коню предстоит много работы. Дмитрий взял вожжи и отправился на гумно за соломой. В утреннем бледном свете снег казался почти синим, словно разбавленное водой молоко. В стороне города занималась утренняя заря. Нижние кромки белых облаков были слегка подкрашены бледно-лиловыми отсветами. Сегодня, пожалуй, день будет ясный и теплый. От ночного заморозка по краям тропы снег затвердел, а на тропе образовался ледок, резко выделявшийся на ровной белизне конопляника.

На гумне вокруг ометов соломы сверкающей мишурой свисали сосульки. Дмитрий взял в руку несколько тонких сосулек, полюбовался, как в них переливается свет и, бросив их в снег, вытер руку о зипун.

Дверь в сарай, к удивлению Дмитрия, была полуоткрыта. «Что за причуда повадилась сюда? — подумал он.— Ворожить, что ли, кто-то ходит...» Он вошел в сарай и увидел женщину, в длинной, почти до лаптей, овчинной шубе и в шерстяной шали, повязанной так, что виднелись лишь черные блестящие глаза.

В первую минуту Дмитрий растерялся.

— Кто ты? Чего здесь делаешь? — наконец спросил он женщину.

Та ответила тихо:

— Кто я — знать тебе не надо, а зачем я здесь — должен догадаться сам. Ворожея мне присоветовала встретить тебя...

Дмитрий попытался было догадаться по фигуре или по голосу, кто же это, но безуспешно. Впрочем, он тут же отказался от этого и, растянув на свободном месте вожжи, стал накладывать на них солому.

— Грех тебе будет, дядя Митрий, если откажешься от меня, прогонишь безо всего, — проговорила женщина.

Дмитрий остановился.

— Что же мне с тобой делать, с несуразной? Сколько раз ты сюда приходила? — спросил он, оглядывая невысокую фигуру женщины.

— Три раза была здесь, все никак не заставала тебя... Не от радости и не из баловства пошла я на такое. Чем же я виновата, что мужик мне достался квелый? А винят меня, поедом едят, хоть руки на себя накладывай...