Она взяла подойник и вышла во двор доить корову. Фима, глотая слезы, села в предпечье чистить картошку. Голос Марьи поднял с лавки и Дмитрия. Он умылся над лоханью и вышел во двор проверить лошадь. Проходя мимо коровника, он невольно остановился. Слышно было, как упругие струи молока с шумом били о деревянные стенки подойника. Пахло парным молоком. Дмитрий постоял, вздохнул и пошел к лошади, напоил ее, дал сена. Потом взял вожжи и пошел на гумно за кормовой соломой. Вчерашний мокрый снег завалил всю тропу. Дмитрий шел медленно, приглядываясь к ней, чтобы не оступиться.

На гумне в это время тихо и пустынно, редко когда увидишь односельца, пришедшего за охапкой соломы. Дмитрий подошел к сараю и остановился в недоумении. Веревочка, которой закреплялась дверь сарая, была завязана совсем не так, как это обычно делал сам Дмитрий. К тому же снег перед дверью весь был истоптан. Кроме него самого, сюда никто не ходил. Значит, был кто-то посторонний. Следы лаптей малого размера, явно подростка или женщины, довели его к малопроезжей дороге, пролегавшей за гумнами. Кроме соломы, в сарае взять было нечего, и Дмитрий перестал думать об этом. В Баеве очень редки были случаи воровства, а в сарай на гумне, если кто и заберется, то вернее всего поворожить или поколдовать. Он связал вожжами большую охапку соломы и отправился домой. К его возвращению Марья уже сварила картофель и принесла из погреба капустного рассола.

Сели завтракать. Степа очистил рассыпчатую картошку и косо поглядывал на рассол. Мать налила ему в плошку молока. Фима перестала есть рассол, ожидая, что и ей нальют молока.

— Не маленькая, обойдешься и так, — сказала Марья, все еще сердитая на нее.

— Скоро все будем есть капусту, корову-то придется продать, — понуро отозвался Дмитрий.

У Марьи от этих слов брызнули слезы. Муж сказал правду, кроме коровы им продавать нечего. Ржаного зерна осталось немного, и самим не хватит. Лишние холсты и рубахи она распродала, когда покупали эту корову. Напрясть и наткать новых еще не успели. От этих горьких мыслей она расплакалась навзрыд.

С трудом ел и Дмитрий. Он жевал картошку, не чувствуя вкуса, словно месиво из глины с водой. Затем положил ложку и вышел из-за стола. Какая уж тут еда, коли сердце разрывается.

Фима, поев, села прясть. Степа отправился к Перьгалею кататься на ледянке. Марья снова хотела приняться за поиски квитанции. Дмитрий остановил ее:

— Не найдешь того, чего нет в избе.

— Тогда где же? Может, совсем ее тебе не давали? Или сам где-нибудь потерял?

Дмитрий махнул рукой.

— Ладно, сам я виноват, не следовало бы ее класть в псалтырь, — сказал он и попросил у жены иголку с ниткой.

Марья вдела нитку в иголку и, подав ее мужу, с любопытством ожидала, что он будет делать. А Дмитрий взял свою шапку, распорол подкладку и зашил под нее все квитанции, какие когда-либо получал за подушную оплату.

— Здесь их никто не съест. Если и пропадут, то — вместе со мной.

— Дмитрий, чего говоришь? Кто съел эту бумажку? — удивилась Марья.

— Домовой — вот кто съел! — сказал Дмитрий и больше не прибавил ни слова, не желая расстраивать Марью. Кому нужна та правда, которую он узнал от Степы.

Вечером к ним зашел Охрем. Едва переступив порог, он срывающимся голосом заговорил о своем горе.

— Пропащий я человек, нет мне ни смерти, ни счастья.

Дмитрий вопросительно взглянул на жену. За суматохой с пропавшей квитанцией он даже не спросил Марью, кого родила Васена. Видимо, у Охрема опять девочка.

— Теперь пойду изведу себя! — продолжал тот. — Зачем мне жить на свете? Скажите, зачем?! Растить полк девок?!

Дмитрий и Марья промолчали. Их собственное несчастье было таково, что неудача Охрема казалась вздором. Дмитрий, подавленный горем, сидел на своем обычном месте, Марья растворяла тесто, чтобы завтра печь хлебы. Фима пряла. Степа на печи опять сушил свою мокрую одежду. Всем было не до жалоб Охрема. Это его удивило. Он провел широкой ладонью по лицу и спросил:

— Вы чего молчите? Я вам толкую о своем несчастье...

— А что тебе отвечать? Знаю я твое несчастье, — отозвалась Марья.

— Хотя бы утешить человека надо. Сказать ему несколько слов для успокоения души...

Он еще долго говорил, сетуя на свои невзгоды. Марья вздула лучину, приладила ее в светец и позвала Степу последить за огнем.

— У меня еще портки не высохли, — ответил тот с печи.

— Я вот сейчас возьму пояс, они мигом высохнут. И шубу всю намочил! Кто же в шубе катается по снегу? Думаешь, тебе еще сошьют? Теперь не скоро дождешься, — шумела Марья, давая выход накопившейся горечи.

Степа не стал перечить матери и занялся светцом. Вскоре лучина разгорелась ярче. Охрем медленно поднялся с лавки и направился к двери:

— Коли не утешаете меня, уйду!

— Нас бы самих кто-нибудь утешил, — сказала ему вслед Марья.

Охрем остановился перед дверью:

— Чего вас утешать, не девочку же ты родила?

— Думаешь, беда лишь в том, когда родится девочка? Других бед на свете не бывает?

— По мне, нет горше беды, — сказал Охрем и спросил: — Чай, не лошадь у вас пала?

— Этого только теперь и недостает! — с отчаяньем сказала Марья.

— Тогда не знаю, что за горе свалилось на вас. И догадаться не могу...

Охрем вернулся к лавке, склонив голову, направил здоровый глаз на угрюмо сидящего Дмитрия. Но тот молчал.

— Митрий Иваныч, что у тебя стряслось?

Дмитрий поднял на него невидящий взгляд и негромко промолвил:

— Да, действительно стряслось, Охрем, такое, что хоть сейчас лезь в петлю или немного погодя.

— Вай, вай, Митрий, не пугай меня, у тебя двое сыновей-молодцов, кому ты их оставишь, — сказал Охрем и придвинулся по лавке ближе к Дмитрию. — Так скажи, может, помогу чем, палка у меня ясеневая, здоровая, двух волков уложил...

— Эх, если бы можно было помочь палкой, я и сам отыскал бы дубину, — промолвил Дмитрий и рассказал о случившемся.

Охрем выслушал историю с пропавшей квитанцией и как-то странно притих. Вскоре он ушел, ничего не сказав. Хозяева не вышли его проводить. Им показалось, что Охрем не совсем ушел, а всего лишь вышел во двор и сейчас вернется. Но он не вернулся.

Вечером, накануне базарного дня, Марья со слезами на глазах подоила корову, а уходя от нее, прижалась мокрой щекой к ее теплой шерсти, не выдержала и зарыдала. «Буранка, Буранка, — повторяла она сквозь рыданья, — не долго ты прожила у нас, не оставила даже племя!..» У коровы единственным недостатком было то, что каждый год телилась бычками. В чем-либо другом ее упрекнуть было нельзя — смирная, молочная, со стада приходила вовремя. Марья по привычке выходила ее встречать. А если когда и не выйдет, корова сама заходила во двор, останавливалась у крылечка и тихо мычала, ожидая корма.

О корове горевал и Дмитрий. Когда-то еще им теперь удастся купить корову. А может быть, и совсем не удастся. Он встал до рассвета, привел в порядок розвальни, положив в них сена, накрыл его старым зипуном. Кто знает, сколько им придется задержаться на базаре. Продать корову куда сложнее, чем купить.

Марья вышла позвать его завтракать.

— Иди, поешь немного, там, на базаре, недосуг будет.

— И есть-то не хочется, — ответил Дмитрий, но все же пошел за женой в избу.

У крылечка он задержался, чтобы почистить с лаптей приставший навоз, и тут обратил внимание, что с улицы кто-то подошел к воротам. В темноте он не узнал, кто именно, и подождал.

Во двор вошел Охрем.

— На базар собираешься? — спросил он Дмитрия.

— На базар, — с трудом ответил тот.

— Давай зайдем в избу, потолкуем, может, не придется ехать, — сказал Охрем.

Дмитрий пропустил его вперед.

Навстречу им вышла Марья. Она на шестке разогревала вчерашние щи и огонь оставила, чтобы в избе было посветлее. Увидев Охрема, она спросила:

— Ты, знать, тоже собрался на базар?.. Дмитрий, тогда, может, мне не ехать с тобой, Охрем поможет?..