— Отчего не зайти на минуту, откажемся — обидим человека, — сказал Дмитрий.

Знакомый Дмитрия по слову «обидим» догадался, чего он сказал жене, и рассмеялся:

— Да, да, обязательно обижусь, если не зайдете.

Он был старше Дмитрия, в овчинной короткой шубе, сшитой по татарскому покрою, без сборок, и в шапке из телячьего меха. Хозяин пошел впереди гостей, но в дверях посторонился и пропустил их.

У русских внутри избы все расположено так же, как и у эрзян. Справа огромная печь, слева — коник. Стол стоит так же, над ним в углу — образа. Дмитрий с Марьей по обычаю помолились на образа, расстегнули овчинные шубы и присели на лавку.

— Вай, Дмитрий, как чисто побелены печь и подтопок. Нам тоже так надо побелить, светлее будет в избе, — сказала Марья, оглядываясь вокруг.

Жена хозяина, белолицая полная женщина в длинном синем сарафане, отложила пряжу, шугнула из-за стола двух белоголовых мальчуганов на печь, на стол положила каравай хлеба. Она улыбнулась непонятной речи Марьи и обратилась к Дмитрию:

— Чаво баит баба-то?

— Баба кажит, печка белый, больна карашо, — сказал Дмитрий по-русски.

Он и сам удивился, как гладко и понятно все у него получилось.

Марья не нарадовалась на мужа, говорит ну прямо как настоящий русский.

— Как кличут бабу-то? — опять спросила хозяйка.

Дмитрий сказал.

Хозяин пригласил их к столу. Но Дмитрий с Марьей решительно отказались. Им некогда, приехали по важному делу: покупать корову.

— Тогда надобно поспешить. Скотины ноне на базаре много.

Он оделся и пошел вместе с ними на базар. Втроем они долго ходили по ряду, где была выставлена скотина, искали подходящую. Коров привели много, но большинство из них были годны лишь на мясо. Наконец одну облюбовали. На вид коровенка была неказистая, маленькая, шерсть мышиного цвета, один рог сломан. Марья обошла вокруг нее, пощупала вымя, потрогала вздутый живот. Попробовала подоить — молока не было. Хозяева коровы, пожилые мужчина и женщина, в заплатанных одеждах, такие же маленькие, как их корова, сказали, что она скоро отелится. Марья посчитала на целом роге круги, по которым узнают количество отелов, их было нять. То же количество сказала и старуха. Прежде чем назвать цену, Дмитрий посмотрел на знакомого русского, ожидая, что скажет он. Тот, догадываясь, чего от него ожидают, хлопнул себя по шапке варежкой и сказал:

— В этом деле я тебе, Дмитрий, не советчик. Не знаю я эту скотину и ничего в ней не понимаю.

Дмитрий обратил внимание не столько на корову, сколько на ее хозяев. Тихие, немногословные, будто вывели они свою корову не продавать, а лишь показать. В их глазах затаились хорошо ему понятные грусть и жалость. Знать, не с добра они стоят здесь.

— Спроси-ка, Дмитрий, сколько она у них доит! — попросила Марья.

Дмитрий спросил. Старик пошевелил губами и взглянул на старуху. Та ответила:

— Как отелится, дает ведро, немного не полное. Долго так дает, потом сбавляет, дает помене. А когда кончает доиться, там уж, знамо, какое молоко.

Марья опять пощупала вымя, опять обошла вокруг, проверила даже волос на конце хвоста. Есть такое поверье, что если там волос мягкий, то у такой коровы молоко жирное, если жесткий — молоко водянистое. Знакомый их, русский, несколько раз отходил от них, потолкается по базару и опять возвращается. А они все смотрели да рядили. Покупателей было немного. Больше всего покупали алатырские купцы на мясо. На эту коровенку они и не смотрели. А если случалось кому-нибудь и задержаться возле нее, то только рукой махали и отходили.

Наконец заговорили о цене. Уже и базар стал расходиться, когда они кончили торговаться. Старуха передала поводок из рук в руки, а Дмитрий выложил на ладонь старика все свои деньги. Обычно такие дела без магарыча не обходятся, но у Дмитрия не осталось и гривенника, а старик, продавший корову, поспешно спрятал деньги в карман и направился с женой с базара.

Корову привели к телеге. Дмитрий стал запрягать лошадь, русский знакомый ему помогал. Его жена вышла посмотреть на корову.

— Хорошая у тебя, Марья, будет корова, только корми получше, — сказала она. — Ты назови ее Буренушкой, видишь, шерсть-то у нее бурая.

— Теперь, пожалуй, и я похвалю, — смеясь, сказал ее муж. — Раньше не рисковал...

Марья поняла, что корову хвалят, и обрадовалась. Всю дорогу от Четвертакова она шла за телегой возле коровы и ласково разговаривала с ней. Ей все еще не верилось, что у них опять есть корова.

Дмитрий подшучивал над ней:

— Ты говори с ней по-русски, по-эрзянски она не понимает.

— По-русски сам разговаривай, ты умеешь... — отмахнулась Марья.

Было настоящее весеннее бездорожье. Снег на дороге осел. Из-под него, словно вороньи спины, виднелись комья мерзлой грязи. Дмитрий порадовался, что, собираясь на базар, не запряг лошадь в сани. Он слез с телеги и пошел рядом с Марьей. Покупкой был доволен и он, но его беспокоили подушные подати. Он всегда вносил их вовремя, без недоимок, но в этом году он не сможет погасить их полностью. Все деньги ушли на корову. Продать больше нечего. Конечно, за зиму он заработает денег на извозе или на лесосеке. Только будут ли ждать сборщики налога до весны?

— Как будем ее звать? — спросила Марья о корове.

— Как сказала жена четвертаковского мужика, так и будем, — отозвался Дмитрий.

— Мне и не выговорить: Буранка или Бурашка?

— Пусть будет Буранка, кличка хорошая. Так и станем манить — Буранка, Буранка...

— Буранка, Буранка! — позвала Марья вслед за Дмитрием и с восхищением воскликнула: — Глянь, Дмитрий, посмотрела на меня, знать, понимает. Должно, старые хозяева тоже так называли.

Фима со Степой вышли встречать родителей за село. Они встали за чей-то амбар на большом проулке, чтобы укрыться от ветра. Отсюда хорошо видна дорога из Тургенева. Фима собрала все, что можно было надеть на Степу, и свое и Иважа. Но рваный зипун грел плохо, а старый отцовский картуз с остатками козырька то и дело сползал на глаза. Полы зипуна без единой застежки плохо удерживал веревочный поясок. Их приходилось поминутно поправлять. Варежек Степа не надел, и пальцы покрасневших на холоде рук его еле шевелились.

— Ну, скоро они там покажутся? — капризничал он.

Фима его успокаивала:

— Теперь уж скоро... Потерпи.

Наконец они увидели на дороге подводу и невольно двинулись ей навстречу.

— Погоди, Степа, это, может, не наши. Пусть подъедут поближе, тогда и побежим, — сказала Фима и остановилась на краю дороги.

Но Степа не хотел больше ждать: он продрог еще там, у амбара, а на открытом месте почувствовал себя совсем плохо. Не останавливаясь, он шел по неровной, в выбоинах дороге, одной рукой придерживая полы зипуна, другой — картуз.

Фима, заметив привязанную к телеге корову и узнав идущую рядом мать, бросилась вперед, крикнув:

— Я добегу прежде тебя!

Побежал и Степа. Но разве ему поспеть за сестрой. Картуз у него сполз на глаза, зипун распахнулся. Отстав, он споткнулся и упал на мерзлые комья грязи. Он лежал и чувствовал, как холод просачивается к его телу, и не хотел вставать. Обиды и досада, накопившиеся за день, вылились в слезы. Он плакал оттого, что не угнался за сестрой, что долго пришлось стоять у амбара, что замерз и очень хочет есть. Отец с матерью сегодня уехали со двора рано, мать не топила печь, ничего сегодня не варила. Они с Фимой ели вчерашнюю чечевицу.

Подвода подъехала к лежащему на дороге Степе и остановилась. Отец слез с телеги, поднял его и посадил рядом с собой на передок.

— Разве на дороге можно лежать, на дороге тебя могут задавить, — вразумлял он сынишку. — Смотри, в другой раз не падай на дорогу и не лежи.

— Я не сам упал, споткнулся.

— Почему же не встал? — допытывался отец.

Но Степа упорно молчал.

Марья принялась отчитывать Фиму, шедшую возле коровы:

— Разума у тебя нет, в такой холод таскаешь за собой ребенка!