— О чем сказать-то правильно? — усмехнулся старик.

— Что сделать легче — царя убить или двух волков?

Дед Охон засмеялся. Дмитрий сосредоточенно молчал, считая вопрос Охрема праздной болтовней.

В дверях появился поздний посетитель Никита-квасник. Он всегда появляется, когда его меньше всего ожидают.

— Где этот смутьян и болтун вздорных слухов? Все село взбаламутил. Сейчас же пошлем за урядником!..— Никита словно захлебнулся застрявитами в горле словами и, шагнув к столу, где сидели мужики, впился взглядом в старика Охона: — Так это ты принес эту злостную весть?! Разве возможно, чтобы убили царя или, скажем, бога?! Если их убить, тогда земля разверзится, горы падут на нас, а с неба хлынет огненный дождь! Понимаенть ли ты это?!

Все молчали, подавленные страшной картиной возможной гибели, о которой поведал Никита. Смутился даже дед Охон.

— Я ведь не сам придумал, — возразил он.— Из Петербурга пришла такая весть. Во всех церквах Алатыря служат заупокойные молебствия по убиенному царю.

Спокойный тон деда Охона озадачил Никиту, но не в его характере было сразу сдаваться.

— Царь, знамо, может помереть, но чтобы его убили — это ты брось, прощелыга! Сейчас же запрягу лошадь, поеду в Алатырь и разузнаю как следует. Коли наврал, прихвачу с собой урядника, он вытянет твою бороду и завяжет на спине! — пригрозил он и, не попрощавшись, направился к двери.

— Вай, Дмитрий, боюсь я этого человека, как бы, правда, чего не сделал худого, — тихо сказала Марья.

— Пусть едет хоть в Симбирск, и там ему скажут это же самое, — возразил дед Охон, посасывая трубку.

Охрема вдруг прорвало. Он погрозил кулаком вслед Никите:

— Поедешь в Алатырь, так прихвати с собой сноху, которая помоложе!

И захохотал над своей злой шуткой. Его не поддержали. В Баеве давно были наслышаны, что Никита-квасник грешит снохачеством, но говорить об этом сейчас не хотелось. За Никитой следом ушел и Охрем.

В избе и за окнами уже давно стемнело. С улицы время от времени доносились голоса проходивших мимо людей. Откуда-то издалека слышалась унылая, тягучая песня, посвященная мифическому богу весны — Позяре:

...На крыше белый снег.

Позяра, Позяра.

Взглянет ясное солнце,

Позяра, Позяра.

Растопленный свежей водичкой потечет.

Позяра, Позяра.

До лица земли достанет.

Позяра, Позяра.

До сердца земли дойдет.

Позяра, Позяра.

Тело земли обмякнет.

Позяра, Позяра.

Брошенное семя примет.

Позяра, Позяра...

Степе надоели скучные разговоры взрослых. Он слушал эту заунывную песню девушек, пока не заснул на коленях у матери. Наконец дед Охон решился начать свой разговор. Сначала спросил он, всерьез ли надумали переезжать на новую землю.

— Не знаю. Может, передумаю. Ради чего начинать переезд, коли будет надежда на улучшение жизни.

— Тогда, может, отпустишь со мной Иважа? Пусть парень немного вздохнет на стороне от домашних дел и забот.

Дмитрий коротко ответил:

— До завтра подумаем.

Действительно, на этот раз он думал всего лишь до утра. Он рассудил так: нога теперь не болит, на новую землю пока переселяться не будут. Коли старого царя убили, на его место сядет другой, может, даст народу поблажку. Так какая же надобность держать мальчика при себе, пусть кормится сам.

На следующий день, по утреннему морозцу, дед Охон с Иважем тронулись пешком в Алатырь.

Поговорили, посудачили в Баеве по поводу цареубийства и успокоились. На место убитого, сказывают, сел его сын, третий Александр. Почему он третий, этого в Баеве никто не мог понять. Да и какая разница, третий он или десятый. Ведь того, что ожидали, не произошло. Льгот не дали, земли не прибавилось. Все осталось по-прежнему.

Весь день Фима с Ольгой пряли на длинной лавке. Ольга прижилась у Нефедовых. В избе у них тесно, негде поставить три прялки. Каждый день, чуть свет, захватив с собой картофеля и хлеба, она приходила к Нефедовым. И к ней привыкли, как к своей. Иногда Марья шутила, что возьмет ее в снохи. Ольга стеснялась, прятала глаза. Сегодня девочки просили отпустить их прясть на посиделках. Марья не отпустила. Слишком молодые еще ходить по посиделкам, пусть прядут дома.

Лучина в светце плохо держится, чадит, дыму много, а свету почти нет. Кому-то надо следить за огнем.

— Степа, покарауль нам огонь, — попросила Фима.

— Правда, мой крестник, покарауль, — сказала и Ольга.

Степа уже снял с себя зипун Иважа и хотел разуться, но, подумав, что ложиться, пожалуй, еще рано, прошел к середине избы, где стоял светец. Он раздумывал, стоит ли связываться; будешь стоять у светца, как привязанный. Степа — парень с норовом. Захочет — будет следить за огнем. Не захочет — ничем его не заставишь. Его размышлениям положила предел мать.

— Не хочешь спать, сыночек, последи немного, а коли хочешь, иди ложись, я поправила твою постель, — сказала она.

Мать не приказывала, и это обстоятельство все решило.

Марья тоже пряла. Степа поправил лучину, другую приготовил на смену. В избе стало светлее. Дмитрий достал с полки псалтырь, придвинул скамейку поближе к светцу, приготовился читать.

— Го-о-спо-ди, спа-а-си ме-еня от все-е-ех го-о-ни-ите-е-лей мо-оо-их и изба-а-авь ме-е-еня...

Ни сам Дмитрий и никто другой в избе не понимали смысла этих слов. Степе иногда послышится какое-нибудь слово, чем-то похожее на эрзянское по звучанию, и он рассмеется:

— Слышите, отец сказал: и — изба!

На него глядя, смеялись девушки. Улыбалась и Марья, но украдкой, чтобы не обидеть мужа. Дмитрий сердился, переставал читать и спрашивал Степу:

— Где тут, скажи, изба? Чего ты мелешь языком да еще смеешься? Тут видишь, что написано: и изба-а-аввь. Избавь — понимаешь?

Степа молчит. Ему все равно это слово слышится как изба. Но с отцом в спор не вступает. Дмитрий почитал еще немного и решил показать Степе несколько букв.

— Видишь этот знак? Он похож на крышу Никиты-квасника, если смотреть на нее с улицы. Называется — «а». Скажи — «а».

Степа повторяет за отцом. Но вместо звука «а» у него получается что-то среднее между «э» и «у». Фима с Ольгой даже перестали прясть, хохочут над ним. Степа мычит, как годовалый теленок, во все горло.

Дмитрий показывает ему другой знак, третий, затем снова возвращается к первому.

— Не забыл, как этот знак называется?

— Нет, — говорит Степа.— Это — крыша Никиты-квасника, если смотреть на нее с улицы.

— Ты сам Никита! — сердится Дмитрий. — Тебя спрашивают, как он называется, а не на что похож.

Степа замыкается в себе и молчит, потупив глаза. Он всегда молчит, когда с ним начинают громко говорить. Оставив светец, Степа уходит на печь. Лучина без присмотра горит плохо, в избе становится почти темно.

У Дмитрия тоже испортилось настроение, он положил псалтырь па полку и огляделся по избе, соображая, за что бы взяться. Но уже поздно, пора ложиться. Прялка Марьи затихает. Она стелет на конике постель. Степа на печи сопит, глотая слезы обиды.

— Из-за чего расстроил ребенка? Хочешь за один вечер научить пятилетнего, а сам небось который год толчешься на одном месте, — говорит Марья.

Но слезы Степы недолгие. Завтра он снова вертится возле отца. Лучше отца у него нет друга.

По первому снегу Дмитрий с Марьей поехали на базар в Четвертаково покупать корову. Два года копили деньги. Марья распродала свои холсты и рубахи. Дмитрий в прошлую зиму ездил в извоз. Копили на постройку новой избы. Но переселение пока отложили и решили купить корову. Трудными были эти три зимы, которые они провели без коровы.

Село Четвертаково, бывшее удельное, стояло на большой дороге в Алатырь в четырех верстах от города Ардатова. Базар располагался возле красной кирпичной церкви. У Дмитрия в этом селе был знакомый русский мужик. У него и решили остановиться. Гостеприимный хозяин пригласил их зайти погреться. Марье не терпелось на базар.