— Вчера не пришла, вернулись поздно, устали. Как съездили?

— Съездили хорошо, да после этого не спали всею ночь, — неохотно отозвался Дмитрий.

Васена явно ожидала, что скажет Дмитрий о ее просьбе, а ему нечего было сказать. Дед Охон ничего определенного не добился. В воинском присутствии над ним посмеялись. Тоже нашелся чудак, пришел справиться, жив или мертв солдат, коли война закончилась два года назад. Подумав, Дмитрий ответил ей, как мог, по-своему:

— Деду Охону сказали, что все солдаты, которые побывали на войне с турком, давно распущены по домам. Коли до сего времени твой муж не пришел, значит, нечего его и ожидать.

— Да кто же его знает, был он на войне или нет, — тихо отозвалась Васена.

— До сего времени все равно бы вернулся.

— И Тургеневский солдат тогда говорил то же самое, — так же тихо промолвила Васена.

Казалось, Васена сейчас заплачет. Но она не заплакала, сидела молча. Все слезы о пропавшем без вести муже давно уже были выплаканы, осталось только щемящее бесслезное горе.

— Пойду, некогда. И у вас дела, и у нас дела, — сказала она, вставая с лавки. У ткацкого стана она, по женской привычке, задержалась, чтобы взглянуть на холст. — Вай, Марья, какое тонкое у тебя полотно, мне такого сроду не сделать.

— Не прибедняйся, ты и сама-то ткешь не хуже моего, — отозвалась Марья.

Она вышла проводить Васену, и они опять остановились в воротах поговорить.

— Теперь ждать нечего, не пропусти пасхальную неделю, а то придется ждать до осени.

На этот раз Марья заговорила о замужестве Васены прямо.

— Вай, Марья, и замуж-то идти не за кого, — сказала Васена, как будто об Охреме и речи не было.

— Найдется за кого, если соберешься, — уверяла Марья и стала выкладывать такие доводы, против которых Васена ничего не могла возразить. — Чего живешь у Савкиных, в такой многолюдной семье ни света не видишь, ни радости. Работаешь, как лошадь, а на кого? Девушки у тебя взрослые, сами работают. Чужих детей кормите — вот на кого работаете втроем.

Марья понимала, что не все правда, о чем она говорила. Васена со своими двумя дочерьми не имела в семье земельного надела. Ее лишь терпели потому, что за нее заступался сам хозяин — старик Савастьян. Она ему приходилась внучатой снохой. Умри этот старик сегодня, ее завтра же погонят с дочерьми просить под окнами куски хлеба. Но что не наговоришь, когда нужно просватать невесту. Марья знала, что бесправное положение в большой семье Савкиных — самое больное место Васены. На это она и напирала. А когда заговорила о достоинствах Охрема, что он здоровый, сильный и лапти умеет плести лучше других мужиков, и живет не бездомным, Васена даже покраснела.

— Охрем, может, мужик и не плохой, да вот что-то не посылает слова, — промолвила она.

— А от кого же я с тобой толкую тут, если не от Охрема? Дома меня ожидает ткацкий стан, да и другой работы полно, — сказала Марья нетерпеливо. — Слово-то послать теперь надо от тебя, любезная.

Васена ответила не сразу. Ее вспыхнувшее лицо понемногу бледнело, пока не приняло свой постоянный цвет. Перед ее потупленным взглядом промелькнула вся ее жизнь в семье Савкиных: четыре года с мужем — как полузабытые сновидения; не оставили заметного следа и девять лет то ли солдатки, то ли вдовы. Сколько было пролито слез и вытерплено унижений и за себя и за детей в многолюдной семье Савкиных.

Марья не торопила ее. Она стояла возле и терпеливо ждала, когда та соберется с мыслями.

— Известно, что за жизнь вдовой, — промолвила Васена, не поднимая взгляда. — Муж, какой он ни есть, все муж, лучшей опоры для бабы не сыщешь. Что ж, скажи ему, я согласна...

На следующий день Марья наведалась к Охрему. Его изба стояла на самом конце южной стороны улицы. Вокруг нее не было ни двора, ни сеней. Не было и деревьев. Огород его без изгороди, никогда не вспахиваемый, летом буйно зарастал лопухом и крапивой.

Марья, не входя в избу, постучала в край оконной рамы и стала ждать, когда откликнется хозяин. Охрем отнял от рамы приставленную к ней нижнюю карту стекла и просунул в отверстие голову. Увидев Марью, он спросил:

— Чего стоишь под окном, не заходишь в избу?

— Вот приведешь Васену, тогда и буду в избу заходить. Теперь же выходи сам, поговорить надо, — сказала Марья.

Охрем помолчал. Стекла на окнах были грязные и закопченные, сквозь них ничего нельзя было разглядеть. Марья наклонилась к отверстию, чтобы заглянуть в избу, Охрем шарахнулся в сторону и спрятался за простенок.

— Чего испугался меня? — с удивлением спросила Марья. — Выходи скорее, недосуг мне стоять здесь... Чего же ты молчишь?

— Понимаешь, какое дело, думаю, как быть, поэтому и молчу... Нам придется разговаривать через окно, я не могу выйти.

— Ноги, знать, не ходят, как у моего Дмитрия? Почему не можешь?

— Ноги-то ходят, да вот с портками случилась оказия. Я их немного постирал, и они еще не высохли, — сказа смущенный Охрем.

Марья рассмеялась.

— Так и сидишь без порток?

— Куда же деваться? Ведь ты мне не сошьешь новые?

— Зато нашла тебе такую, которая сошьет, — сказала Марья и передала разговор с Васеной.

Охрем обрадовался. Он снова просунул голову в окно.

— Тогда я, пожалуй, один возьмусь пасти баевское стадо, без подпаска, Васютины дочки помогут!

— Об этом вы договоритесь сами! Я свое сделала, — сказала Марья и пожелала Охрему счастливой свадьбы.

Пасхальная неделя выдалась дождливая, на улице стояла грязь, некуда было выйти. Марья без Дмитрия не ходила в церковь. Она покрасила шелухой лука яйца и в воскресенье утром раздала детям — своим, соседским. Собирать по соседям яйца с Фимой ходил и Степа. У него их набралось пять штук, все крашенные в разные цвета — красные, желтые, синие. Поиграл немного ими и съел все пять. Потом целый день валялся на печи, маялся животом. Он стал понемногу говорить. Скажет слово-два, а больше молчит. Марья смотрит на него и думает: «Весь пошел в отца». И впрямь, отец у них не очень разговорчивый.

После пасхальной недели Марья с Иважем выехали в поле пахать и сеять. Дома остались Дмитрий, Фима и Степа. Девочка весь день ткала холст. Дмитрий сидел на конике и из остатков прошлогоднего лыка плел лапти. Иногда на костылях он выходил во двор. Пройдет под навесами, остановится у задних ворот и долго смотрит в полуоткрытую дверь на полупустой огород. В нем на нескольких грядках лишь посажен лук и посеяна морковь, остальные овощи сажают позже. Сердце Дмитрия грызет тоска. Когда же он сможет ступать на ногу? Когда будет по-настоящему ходить? Будто нога в порядке, опухоль давно спала, рана зажила, а ступить нельзя — болит внутри кость, особенно перед ненастьем. Но Дмитрия угнетает не эта боль, он с ней как-то свыкся, гнетет безделье. Степа все время с отцом, ни на шаг не отстает. Весна вступила в свои права. Дожди прекратились, и потеплело по-настоящему. Пользуясь хорошей погодой, Степа бегает за отцом босиком и без шапки. В конце огорода, вокруг бани, небольшой участочек Дмитрий никогда не запахивал, оставлял для беления холстов. Здесь теперь появилась зеленая, мягкая травка, с желтыми искорками первых одуванчиков. Степа любит это место, иногда, оставив отца у задних ворот, прибегает сюда один. Ему кажется, что он далеко ушел от избы и отца. А если зайти за баню, их совсем не видно, он остается один перед широким вспаханным полем. Это всего лишь конопляник, но он кажется Степе большим и широким. За конопляником виднеются гумна, и Степа думает, что там какое-то чужое село с чужими избами. Ему становится даже страшно, тогда он бежит, не оглядываясь, к отцу.

Вскоре на эту лужайку возле бани Фима стала расстилать холсты. Намочит толстую скатку холста в кадушке с водой, стоящей у колодца на огороде, и расстилает его на траве белыми дорожками. Как только высохнет холст, она снова соберет его в скатку, намочит в кадушке и опять расстелит. И так в течение дня несколько раз. Степу она и близко не подпускает к холстам. Но Степа знает, что сестра не всегда находится возле них. Ей ведь тоже хочется выйти на улицу, поиграть с подругами. Заметив, что сестры нет поблизости, он поспешил к рядам расстеленных холстов. Ему нестерпимо хотелось пройти по этим белеющим дорожкам. Он ступил на одну и прошел ее до конца. Это ему так понравилось, что захотелось пройти и по следующей. Но тут его увидела Фима и угрожающе крикнула: