– Пусть наберет в рот воды и помалкивает. Отшельник. Слушать невозможно, как он пытается собрать слова в кучку, – сказал чертов Себастьян или Адам. Из-за своей злости, нагрянувшей на меня, я не видел лиц. Но, скорее всего, как обычно, это тявкнул Адам.

Адам Фабиан был худощавого телосложения, с черными короткострижеными волосами и узкими карими глазами, смотрящими из-подо лба. И с ужасной привычкой совать свой неидеальный нос с горбинкой туда, куда его не просят. В «авторитетах» класса его держит только наличие сильного дружка под боком. И то, держу пари, этому союзу не жить вечно. Его девиз по жизни: «Дави не делом, а словом». Потому что болтает этот парнишка своим паршивым языком что попало. За кулаки в их союзе отвечает Себастьян Нойер (к слову, по-французски его фамилия означает «грецкий орех»). Эта фамилия ему подходит как никому другому. Себастьян – широкоплечий высокий парень крепкого телосложения, обладатель русых густых волос и голубых глаз. На язык не такой острый, но он у него тоже явно без костей. Считает себя умным и авторитетным, и если со вторым еще можно согласиться, то в первое верится с трудом. Тимон и Пумба1 – так я их всегда называл (не вслух, конечно, а хотелось бы). Я бы многое отдал, чтобы эти двое были в каком-то другом классе, а еще лучше – в совершенно другой школе, (подальше от нашей). Но, как это обычно бывает, самых слабых судьба сталкивает лицом к лицу с самыми сильными. Такие, как они, всегда магнитом притягивают таких, как мы. Иначе бы мир разрушился.

В одно мгновение внутри меня родился сгусток энергии, вмещающий в себя ненависть, злость и желание отомстить. Не за себя. За брата. И эту энергию уже было невозможно остановить. Только направить. Я вспомнил случай одного вечера на кухне, когда я впервые сказал папе, что Тим странный. И что я его не люблю. Папа сказал, что это не так, и что Тиму нужна моя поддержка и помощь. Сейчас особенно отчетливо я вспомнил слова, которые произнес папа, когда мы были вдвоем: «Все ваши ссоры и недопонимания – пустяк. Когда-нибудь, когда ты повзрослеешь, ты поймешь, что семья – это главное. И я боюсь, сынок, чтобы уже не было поздно. Я прошу тебя об одном: берегите друг друга. Обещаешь?»

Обещаю, папа.

Кажется, в этот момент я всем своим телом, каждой косточкой почувствовал, что повзрослел. Передо мной стоял брат – все такой же, как и всегда, растерянный и беззащитный. Но такой родной – мой брат. И я никому на свете не позволю так обращаться с ним. Откуда во мне проснулись эта уверенность и сила, я не знал. Но я представил, будто тогда на меня смотрел мой отец, и я не позволил себе подвести его. Тогда. И никогда больше. Я взял всю свою волю в кулак и подошел ближе. На лице не дрогнул ни один мускул.

– Твоя сила не дает тебе права унижать слабых. Попробуй сразиться с ним умом, и ты сразу же проиграешь. Ты не стоишь и мизинца моего брата, – сказал я. Они все, видимо, настолько не ожидали услышать что-то подобное, поэтому молча слушали, уставившись на меня. А я продолжал:

– Мы – альбиносы, а не умственно отсталые, за которых вы нас все тут держите. Попробуй хоть еще раз к нему притронуться – и ты пожалеешь об этом.

Я перевел взгляд на остальных парней в туалете.

– Вы все. Вы все пожалеете.

Секундное молчание, во время которого, наверное, только глухой не услышал бы бешеное биение моего сердца. Затем Себастьян, видимо, все-таки решил, что я шучу, и подзатыльником снова направил лицо Тима в раковину. «Ну, жирная мразь», – подумал я, – «Я не посмотрю на твои габариты!» Дальше все как в тумане. Кровь наполнила пульсирующие виски, и мои движения, пробудившиеся внезапной яростью, были совершены до того, как разум вернулся в мою светлую голову. Я взялся одной рукой за голову Себастьяна и наклонил его в соседнюю раковину. Но, видимо, эта новая сила была в разы мощнее прежней, и я сам от себя не ожидал этого. И Себастьян не ожидал, поэтому, наверное, и не был напряжен, и его голова была такая легкая, почти невесомая (под соусом ярости, по крайней мере). Его лоб встретился с раковиной. Это было слышно отчетливо.

– Какого хре… – едва слышно произнес униженный он, схватившись обеими руками за лицо. На одной из них остались кровавые следы от его слегка перекосившейся брови.

И в этот момент во мне уже не было того душащего чувства страха и ожидания наказания от его руки. Но и чувства гордости тоже не было. Хотя если задуматься: припечатать к раковине самого Себастьяна Нойера на глазах у всех – это ли не сюжет из какой-то фантастики?

– Пожалуйста, не будите во мне зверя. Он у меня далеко не пушистая альпака, – добавил я и вышел в коридор, позвав за собой Тима.

В одно мгновение изменилось все. Рухнул прежний мир, и отчетливо была видна новая дорога. Внутри себя я молил об одном: не испугаться, как обычно, и не свернуть с этого пути. Я снова почувствовал это неприятное на вкус отвращение к себе. Ведь так не должно быть! Я не должен бояться быть самим собой, не должен бояться защитить свою семью. Еще вчера я ненавидел себя за то, что родился не таким, как все. Что мои глаза могут быть красными, а кожа не естественно белого цвета. Внутри я ощущал себя таким же ребенком, что и мои одноклассники, но каждая издевка и косой взгляд напоминали мне, что я не такой. Я не достоин быть ими. Меня душило чувство несправедливости и безысходное одиночество. В какой-то момент я поверил, что заслуживаю быть униженным. За то, что отличаюсь внешне. За то, что осмелился прийти учиться в обычную школу. За то, что в конце концов родился на свет. Эти подонки внушили мне это, и я проглотил каждое их слово, приняв как должное. Белые вороны никогда не смогут стать частью нормальной стаи. И за это вынуждены получать, как и за каждое неправильно произнесенное слово вслух. Агата была права. Школа учит не столько знаниям, сколько жизни. Интересно, догадывалась ли она, что «учителя» здесь преподают уроки самым жестоким образом? Одно я знал точно: так продолжаться больше не может. Если плевки в свою сторону я еще стерпел, то смотреть, как плюют в сторону брата, оказалось невозможно тяжелым испытанием для меня. Я и так повзрослел пару недель назад, но это новое осознание, подкрепленное наставлениями отца, заставило быть еще сильнее и непоколебимее. Интересно, говорил ли папа такие же слова Тиму? Эта мысль мне не понравилась, но я не стал на ней зацикливаться. Это больше не имело для меня никакого значения. Я буду заботиться о брате, потому что чувствую себя старше и сильнее. Наверное, это из-за того, что Тим менее социальный и все еще страдает синдромом Аспергера. Я посмотрел на него, стоявшего рядом брата с поникшим взглядом и мокрой челкой, с которой медленно стекала капля воды. Было стойкое ощущение, будто что-то в нем изменилось. Но я понимал: это все тот же безэмоциональный и немногословный Тим. Изменилось лишь мое отношение к нему. Впервые за восемь лет он стал мне таким по-настоящему родным.

С каждым днем было все больше новых ощущений: меня уже не беспокоило молчание брата, я просто принял это. Меня даже постепенно перестало выводить из себя то, что, как и в детстве, он каждое утро настукивает один и тот же ритм указательным пальцем по столу. Как постоянно клацает ручкой на уроках и раскладывает книги и вообще любые предметы в определенном порядке. Раньше я просто терпеть не мог ходить одной и той же дорогой в школу и обратно домой (хотя есть и другие тропинки). И меня до стиснутых зубов раздражала монотонность и заикание в его речи. Сейчас же моя злость куда-то исчезла, испарилась, выдохлась. Я сам предлагаю из раза в раз делать одно и то же, чтобы не нарушать его привычный распорядок дня. Я внимательно слушаю его, не перебивая и не обрывая его фразу словами «я понял» (потому что иногда он говорил мучительно долго, и на полу-фразе уже можно было уловить суть). Я и сам не заметил, как начал настукивать этот дурацкий ритм вместе с ним. И он даже стал нашим неким шифром. Я делал все это не для себя. Чтобы ему было комфортнее. Но иной раз мне было как-то не по себе от этого, что ли. Ведь по сути, ничего же не изменилось в нем. Значит, мои действия и слова по отношению к нему фальшивы? И опять в голове бегущей строкой проскользнула мысль: это не он стал другим, это я стал другим. Я наконец стал не просто взрослым, но и еще и умным. И принял брата таким, какой он есть. И что самое главное, мне стало абсолютно безразличен тот факт, что он дружит с Тео. Моим Тео. И что он в тайне от меня носил ему эти чертовы апельсины. Или все-таки не носил? Может быть, он, в отличие от меня, как раз-таки знал, что у него на них аллергия? Может быть, он настоящий друг, не то, что я? И тут я поймал себя на мысли, что я нагло соврал самому себе. Все-таки в глубине души это еще задевало меня. Но это и нормально, невозможно ведь вылечиться так быстро? Главное, что процесс запущен. И этому механизму уже не остановиться. Лишь одно до сих пор терзало мою душу, и я незамедлительно решил покончить с этими кричащими вопросами внутри меня. Зайдя в комнату и оставшись наедине с Тимом, я потянулся к внутреннему карману своей кофты. Потом опять засомневался. Что, если из-за того, что я сейчас услышу, я больше не смогу снова увидеть в нем того самого «родного» брата? Что, если он снова сейчас все испортит? Но я напомнил себе, что я взрослый. А взрослые не боятся и не сомневаются. По крайней мере, мне хотелось, чтобы так было на самом деле. Хоть и сам глубоко понимал, что это неправда. Я достал из кармана рисунок Тима, тот самый, что нашел однажды на папин день рождения. И молча протянул ему. Он посмотрел на меня с искренним удивлением и непроизнесенным вопросом вслух. Я прервал молчание.