Он зевнул, пожал Урвичу руку и отправился к себе, а Урвич вышел на палубу, чтобы вздохнуть свежим воздухом перед тем, как засесть в каюте.

Когда он вышел, ему показалось, что мелькнула какая-то тень на юте у самого люка над кают-компанией.

Стоявший на небе полумесяц заволокнулся набежавшим облачком, и в полутьме трудно было разобрать, кто находился над люком.

Рулевой стоял на своём месте; это был не он.

Приблизившись, Урвич узнал старого Джона.

Не было сомнения, что он подслушивал или, может быть, хотел только подслушать то, о чём говорилось в кают-компании.

— Что вы здесь делаете? — сердито окликнул Урвич кока.

— А ничего особенного! — спокойно ответил тот, подперши руки в боки и закидывая голову.

Урвич, поражённый таким небывалым поведением Джона, оглядел его, но тот, видимо, не желая продолжать разговор, повернулся и пошёл прочь, насвистывая.

— Кой дьявол там свищет? — раздался голос с бака.

— Молчи! — повелительно отозвался старый Джон, и голос сейчас же замолк.

У английских моряков, обыкновенно всегда очень суеверных, свистеть на палубе считается преступлением, потому что это накликает неминуемую беду, и они очень ретиво относятся к этому.

Вследствие того, что рассердившийся на свист голос тотчас же замолк, когда узнал, что это был старый Джон, и не затеял с ним перебранки по поводу такого серьёзного обстоятельства, доказывало несомненный и очень большой авторитет кока.

Всё это более чем подтверждало опасения, высказанные Ноксом, и Урвич должен был убедиться, что шкипер был прав: опасность существовала или, во всяком случае, имелись несомненные признаки её.

«Ну, что ж, — стал раздумывать он, — будем ждать событий, а пока станем бодрствовать!»

Он решил, что сейчас пройдёт в каюту, только на минуту присядет на стоявшее на юте соломенное кресло, уж очень ночь была хороша!

Но, опустившись на кресло, он вдруг почувствовал во всех членах тёплую истому, и непреодолимый сон словно чем-то окутал его не только вопреки его желанию, но и вопреки тем усилиям, которые он делал, чтоб не заснуть.

Странное и вместе с тем страшное пробуждение готовилось Урвичу.

Заснул он сразу, словно камень канул в воду, и погрузился в какое-то небытие без сновидений и без ощущений.

Он никогда не мог сообразить потом, сколько он времени проспал так, очевидно приведённый в состояние сна одним из сильнодействующих наркотиков, вероятно, подмешанным в чай.

Горячую воду для чая кипятил старый Джон, и он же сам подал её.

Очнулся Урвич от неимоверной возни и шума, бывших вокруг него.

Облачка на небе разошлись, полумесяц светил ярко, и первое, что увидел Урвич, открыв глаза — синее небо и паруса «Весталки».

Он лежал, связанный, навзничь на палубе.

Среди возни и криков, заставивших его очнуться, громче других раздавался голос старого Джона, который распоряжался.

— Хватай! Хватай его сзади! — кричал он. — Вали! Да не трусь! Нас же восемь, а он один!

Урвич понял, что эти «восемь» были негодяи матросы, предводительствуемые Джоном, а «один» — несчастный шкипер, проснувшийся, видимо, вовремя, не давший связать себя и отбивавшийся теперь.

Нокс был крепок телосложением и отбивался долго, но восемь человек осилили его. Послышался их крик.

— За борт! — скомандовал Джон.

И тяжёлое тело бухнуло в воду, так что раздался всплеск, и затем всё стихло.

— Ну, с самым главным покончили! — сказал Джон. — Так-то, братец! — наставительно добавил он, очевидно, перегибаясь за борт, потому что голос его зазвучал глуше. — Ты говорил, что восемь пуль на каждого из нас по одной, а вот мы и без пальбы отделались.

Из этих слов Урвич должен был заключить, что Джон слышал, сидя у люка, весь их разговор с бедным Ноксом за чаем.

— А всё-таки, — возразил другой голос, — он не дёшево достался! Мы не знаем, как он стреляет из пистолета, но ножом он владеет отлично.

— Уберите раненых! — приказал Джон.

Значит, были и раненые, если он приказывал убрать их.

Был некоторый промежуток времени, когда продолжалась возня, на этот раз молчаливая и более миролюбивая.

— Несите в каюту! — распоряжался Джон.

— Да одного и нести не стоит, — возразили ему. — Он мёртвый.

— Кто?

— Билли-Том.

Билли-Том был один из матросов, самый молодой из всех остальных.

— Двое раненых и один убитый! Постоял за себя! — послышался возглас.

Урвич невольно в душе удивился и порадовался, что шкипер, хотя и погиб сам, но по крайней мере троим отомстил, прежде чем погибнуть.

— Ну, а с этим что мы будем делать? — услышал Урвич новый голос над собой и инстинктивно, помимо самого себя, повинуясь чувству самосохранения, закрыл глаза, чтобы представиться спящим.

Связанный по рукам и ногам, он не мог постоять за себя, как сделал это шкипер, и ему оставалось только ждать решения своей участи и не ускорять это решение тем, что они узнают, что он проснулся.

— Что ж, и его за борт? — спросили опять. — Церемониться с ним нечего!

— Берись, ребята!..

Кто-то наклонился над ним и схватил уже за ноги, но в это время старый Джон проговорил:

— Оставьте мальчишку в покое! Один он не опасен нам!

— Чего ж с ним церемониться! — повторило на этот раз несколько голосов.

— Тащи!..

— В воду!..

— Я говорю — оставить! — крикнул Джон.

— А с какой стати?..

— А хотя бы с той, что один из нас убит, двое ранены, осталось всего пятеро и лишний человек для работы на шхуне не помешает. Мы его живо вышколим, а потом можно разделаться с ним; к тому же кто нам будет готовить такие кушанья, как он? Мы его определим к себе в коки!

Эти слова подействовали.

— В коки! В коки! — завопили кругом.

— А пока пусть его лежит тут и спит! — заключил Джон.

— Что же, развязать его?

— Можно и не развязывать.

На шхуне всё стихло и как будто пришло в обычный, нормальный порядок.

Связанный Урвич лежал и думал, думал без конца.

Сон, разумеется, не шёл ему на ум: слишком большое нервное потрясение пришлось ему перенести, да и связанные руки и ноги мешали заснуть.

«Что ж дальше?» — спрашивал он себя.

Судьбу, предстоявшую ему, он уже знал из решения, которое высказал старый Джон, остановив матросов, когда они хотели выкинуть его за борт.

Ему предстояло сделаться коком у этих разбойников, то есть из хозяина шхуны, каким поставил его здесь Дьедонне, превратиться в слугу и терпеть помыкания грубых людей и, может быть, их побои.

Теперь он, упрекая себя, вспоминал, как заступался он за старого Джона и отстаивал его на свою же погибель и, главное, на погибель ни в чём не повинного Нокса, который, как человек более опытный, сразу оценил по достоинству кока и недаром невзлюбил его.

Урвич напрасно раскаивался, зачем не послушался этого более опытного человека и ещё имел дерзость — да, дерзость, иначе он не мог назвать это — считать его сумасшедшим, страдающим манией преследования.

«Если судно полюбится экипажу, — пришли ему в голову слова Дьедонне, — плавание будет счастливое».

Вот тебе и счастливое плавание!

Шхуна действительно полюбилась экипажу, но полюбилась уж слишком.

Урвич чувствовал себя виноватым — и перед Ноксом, и перед Дьедонне.

Ведь всё-таки он был на положении хозяина «Весталки» и оказался настолько непредусмотрительным, что допустил разыграться такой истории, не послушав инстинкта старого моряка-шкипера и вмешавшись в его дело.

Если б он не заступился в Сингапуре за кока, Нокс, вероятно, прогнал бы его, а без Джона не остались бы и другие матросы его шайки на шхуне, и ничего бы не случилось.

Но всё это были «если бы», а на самом деле Урвичу предстояла с завтрашнего же утра, как только развяжут его и подымут, ежеминутная пытка, нравственная и физическая.

Когда он во всех подробностях представил себе, что ожидает его впереди, он самым искренним образом позавидовал участи брошенного за борт шкипера.