Совсем небольшой деревенский погост приютился близ речушки Столбоушки, негромкий шелест которой уже отчётливо слышался. Ему вторили голоса зябликов, овсянок, щеглов со стороны подступающего пихтача. Всхолмленная земля с кое-где торчащими кустами рябины, калины, боярки тут уже вся освободилась от снега, но северный склон горы, заросший пихтачом вперемежку с берёзой, был весь в снегу.

– Гляди-кось, птичками-то камешек обсижен. Они, будто ангелочки, могилку навещают. – Пахомыч показал на бугорок с торчащим на макушке большим булыжником.

– А что, правду говорят, будто пытались раскапывать клад?

– Это вы про Кольку Дерюгина прознали? Да где ему, забулдыге, добраться! Он же пытался ковырять могилку Карпея Афанасьича – отца Анисьи, значит. Так я его прогнал, из ружья стрелял для острастки. А что до клада, так Бог его уберёг. Пока никто не прознал, никто его не трогал.

– А вы этого купца знали, отца Анисьи?

– Карпея Афанасьича? Как не знать! Я же его знал ещё будучи мальчонкой и потом в молодости, когда его порешили. Степенный был мужичина, с большой окладистой бородой. Настоящий русский купец. Фамилия – Шашурин. Честно торговал, не обманывал, а что кокнули – так это, считаю, была почти уголовщина. И вершили эти дела лодыри и завистливые люди. И я, стыдно признаться, с ними вместе был. Потом уж задумался, когда хлеб отбирать стали, а после коллективизации и восстания Толстоухова совсем прозрел.

– Это кто такой Толстоухов?

– Официально – враг народа, а на деле всё наоборот. Известный командир, борец за советскую власть, его орденом Красного Знамени наградили, а он как увидел, что творят с народом, развернулся в обратную сторону. Во как!

– Как это? – не понял Роман.

– А так, что поднял народ против власти, и это уже в тридцатом году.

– Ну и чем всё кончилось?

– А чем иным может кончиться, как не расстрелами? Свояк свояка убивал, в Бухтарме красная вода текла… А вот и она! – вдруг живо встрепенулся Пахомыч.

«Кто “она”?» – подумал Роман и тут же увидел вылетающую из леса сову. С коротким, будто обрубленным впереди телом, неспешно махая широкими крыльями, она сделала круг над взирающими на неё людьми и, глухо прокричав: «В-вя-у!», уселась на макушку ближайшей пихты.

– Вот видите, что я вам говорил: сова, как вы её назвали?

– Неясыть.

– Вот-вот. Теперь она будет нас караулить и ждать, когда мы уйдём.

Словно подтверждая эти слова, неясыть сорвалась с места и снова пошла на новый круг. Но на этот раз она не ограничилась недовольным окриком, а ещё и хлопнула своими мохнатыми крыльями.

– Ну как? Теперь вы и сами видите, – негромко произнёс Пахомыч, – однако всё это неспроста. Она так тоскливо вякает, что мне всё кажется, будто это сама Анисья мается. Жизнь-то не сложилась – душа её мечется, никак не может успокоиться. У неё же, у Анисьи, и жениха тоже порешили. Он же у Кайгородова офицером служил. Анисья потому и уединилась, так и прожила ни на кого не глядя. Вот и сейчас сама в земле, а душа плачет. Душа-то живая! А ещё говорят, что души нет. Вот же она!

Стёпа хотел спросить: а может, это вовсе и не Анисьи душа, но смолчал.

– Что это я, совсем заговорился! – опомнился Пахомыч. – Тихо, тихо! Слышите, дрозд? Во-вот начал! Давайте помолчим. Ах ты ж, боже мой! – не говорил, бормотал себе под нос Пахомыч. – Какой чистый голос! И как выговаривает, как декламирует! Гордец! Аристократ! Это вам не соловей, что взахлёб, бурно выкладывает свою песню. Этот по строфам, по слогам выдаёт, зато какой звук! Арфа! Да кой чёрт человек не изобрёл такого инструмента, где ему, человеку, до лесного певца!

Пахомыч стоял в каком-то забытьи и, кажется, ушёл в какой-то нереальный мир. Ребята постояли так несколько минут, потом Роман тронул его за плечо:

– Пахом Ильич, уже поздно, простынете. Скоро совсем темно будет, и холодок пробирает.

– А-а, да-да, – опомнился старик. – Простите, ради бога, век бы стоял, слушал. Идёмте чай пить.

Ещё не рассвело, как, мучимый старческой бессонницей, Пахом Ильич уже будил братьев. Роман вскочил быстро, а Степан никак не хотел расставаться с тёплой постелью.

– Вставайте, граф, вас ждут великие дела! – теребил его Рома.

– Какой граф, какие дела? – Спросонья Стёпа ничего не соображал.

– Великие открытия, сокровища неведомой страны Гваделупы и Острова сокровищ. Мешок драгоценностей и золотые слитки.

– И куча ненужных черепков, – в тон ему ответил очнувшийся Степан, – да мешок сгнившего тряпья.

– Быстренько по чашке чая и за работу! – командовал Пахом Ильич.

Бодрящий ледяной воздух встретил их, едва они шагнули за порог. Занималась заря, птицы молча бегали по голому пустырю, усеянному редкими здесь ветреницами и кандыками, но со стороны леса уже начинал звучать пока ещё слабый птичий хор, где различались голоса дроздов, овсянок и зябликов.

– Проголодались, мои милые, – обращаясь к птицам, с теплотой в голосе проговорил Пахомыч. – Кормитесь, кормитесь на здоровье, вам ещё весь день петь и гнёзда вить. Да, стойте, – вдруг обратился он к ребятам: – Слышите, шумит? Шумит, родимый!

– Кто шумит? – не понял Степан.

– Хамир шумит, – пояснил Пахомыч. – до него пара километров, а слышно. И так всегда: как тихая погода, так этот ровный гул. Я его завсегда слушаю, и никогда не надоест. Ну, с богом, помолясь, как говорили наши предки, приступайте, – без всякого пафоса, буднично сказал он Роману со Степаном, рвущимся начать работу.

Отвалили вросший в почву валун, и ребята дружно заработали лопатами. Земля шла вперемешку с галькой и песком. На глубине примерно 75 сантиметров лопаты гулко стукнулись обо что-то твёрдое.

– Дерево! – сказал Степан, и это было понятно и без его слов.

Пахомыч достал из кармана большой складень, лёг на землю и поскоблил доску.

– Листвяк, – сообщил он внимательно наблюдавшим за ним Роману и Стёпе.– А это значит, что кладу ничего не сделалось. Вам, считай, повезло. Он, должно, хорошо сохранился. Листвяжные доски вечные, а от сырости они ещё крепче становятся. – И добавил: – Вы пока обкапывайте ящик со всех сторон, а я за выдергой сбегаю. Без неё нам туго придётся. Да, пожалуй, и топор не помешает, – сам себе добавил он.

Со скрипом отвалили крышку, и взору предстала картина, без трепета и волнения которую не мог бы видеть ни один кладоискатель. Среди полуистлевшей бумаги выступало что-то розово-красное, сложенное рядами.

– Чайные чашечки и блюдца! – с удивлением произнёс Стёпа, смахнув слой бумажной трухи сверху.

– Сервиз, – подтвердил Роман.

– Он и есть, что я вам говорил, – спокойно сказал Пахомыч. – Вынимайте всё до конца, а там уж и ящик надо вытащить.

– Красота! – Роман бережно держал, рассматривая ярко-красного цвета чайную чашечку с рельефными золотыми розочками на боках. – Ага, вот тут на донышке есть надпись, – вдруг заявил он. – Здесь написано: «Фарфоровый завод Кузнецова».

– Да-да, была такая знаменитая на весь мир фирма, – подтвердил Пахомыч. – Драгоценная посуда. На неё только смотреть можно, любоваться, а не чай пить. Глядите, стенки бумажной толщины. Вот ведь умели же люди!

Всего достали из ящика около сорока предметов, где были и сахарницы, и вазочки, и кофейницы, и всего несколько чайных серебряных ложечек. Лишь три чашечки оказались раздавленными, все остальные целы.

– До чего ж пригожа эта посуда!– восхищаясь, ходил вокруг всего этого добра, разложенного на земле, Пахомыч. – Надо же и как-то упаковать эту хрупкость, чтобы не побить.

– Побольше бумаги или ветоши, – советовал Рома.– Аккуратно завернуть.

Выгрузив всё до дна, с трудом подняли ящик, весивший не менее пуда, и тут всех ожидал ещё один сюрприз. Под деревянным ящиком лежал другой – небольшой, свинцовый.

– Крышка запаяна или заварена, – заявил Стёпа, внимательно рассматривая шкатулку. – Нигде ни щелочки, – наконец определил он.

– Неужели сам Карпей Афанасьич закладывал? – бормотал сбитый с толку Пахомыч. – Анисья-то до такого бы не додумалась. Да и где ей, девке-то! Давай ножом подрежем. Свинец-то, он мягкий.