— Где нужно собирать перья? — простодушно переспрашивала маленькая я, вертясь волчком на стуле, под которым сидел неподвижным изваянием очередной бабкин чёрный кот.

— Ведомо где — в Червонном лесу!

— Ба-а-а… — ныла я, — не шути-и-и так! Всем известно, что нельзя в Червонный лес ходить, там обрыв!

— Обрыв, коли по широкой тропе пойдёшь, а ты правее сворачивай.

— Там боло-о-о-то!

— Болото, если на узкую тропу выйдешь, а ты левее бери, через папоротник и костянику перешагивай, да и иди на север, кто хожеными тропами бродит, тот не гадает, чуда не изведает.

— Там нечисть живёт!

— А ну и пусть себе живёт, ты в дом-то не входи!

— Какой ещё дом?!

— А такой: каменный, чёрный, окна заколочены, кресты перевёрнуты. Стоит там один такой, на краю Червонного леса и Северного града, и живёт там проклятие…

— Какое?!

— А не твоего ума дела. Увидишь дом — поворачивай обратно, но по тропам не ходи, усекла? Перо нужно перепёлкино, цветок — беладонны, земля с мертвеца, вода с лица…

— Как это с лица?

— Вот дура, Ларка! Слёзы твои нужны. Соберёшь перо, землю и цветок в предрассветный час, на поднос положишь, серебряный, у меня в подполе припрятан, в ночь на Гореслав сядешь перед зеркалом и будешь в него смотреть, пока слёзы из глаз не упадут. И тогда спрашивай, но только один вопрос, усекла, девка? Не соврёт зеркало.

Червонный лес таковым прозвали за изобилие особой вестуольской осины, которая зимой и летом была одним цветом, а именно могла похвастаться ярко-малиновым оттенком густой листвы. Кроме того, даже в зимнее заснежье вестуольская осина почти не теряла листву, только угрюмо темнела до багрового оттенка.

Так вот, ходили слухи, что Червонный лес облюбовала нечисть. Поэтому на север хуторские не ходили — город с юга, на западе полноводная река Лайша, на востоке — богатый живностью, грибами и ягодами нормальный светлый лес, за которым располагался ещё один хутор…онних глаз влюблённых, поговаривали не с обычным насмешливым вызовом, а с некоторым уважением, что само по себе было довольно странно. И обрыв, и болото Червонного леса обвиняли в особой злокозненности: якобы вопреки всяким законам природы они подстерегали путников в самых разных местах, так что бесполезно было составлять карты, маршруты и ходить в сопровождении немногочисленных бывалых лесопроходцев. А тут уже и до разговоров о нечисти было недалеко. Бургомистр, сидевший в ближайшем от хутора городе, слухов о нечисти страсть как не любил, и за болтовню о ней мог и спровадить в места, не столь отдалённые, так что кричать — не кричкали. А вот шептались с превеликим удовольствием.

Так вот, ходили слухи, что Червонный лес облюбовала нечисть. Поэтому на север хуторские не ходили — есть город с юга, на западе полноводная река Лойша, на востоке — богатый живностью, грибами и ягодами нормальный проверенный светлый лес, за которым располагался ещё один хутор…

А я вот пошла. Вышла на исходе ночи, затемно, то и дело оглядываясь, зябко натягивая на лоб капюшон плаща. Хутор пробуждался рано, но и ночами спал крепко… Ладно хоть ночь выдалась сухая, недождливая, тёплая. Отец спал крепко, подозреваю, не один — да так оно и проще, не хватало ещё объясняться… Я вышла за низенький огораживающий забор и пошла по тропинке, заросшей сухой травой, в сторону заповедного леса, вспоминая слова бабки Рогнеды и прижимая к животу маленькую плетённую корзинку. А ещё — думая о том, что я буду делать с той правдой, которая откроется мне сегодня ночью.

А если эта правда мне не понравится?

Как ни странно, но и цветок белладонны, и перо перепёлки я отыскала без труда. Белладонна как раз зацветала в конце лета, её похожие на чашечки неприметные цветы я уже видела. Это донельзя опасное растение напоминало мне обиженную женщину: сперва скромную, всепрощающую и безликую, а потом вынашивающую плод ненависти и ярости, полный яда…

Сложнее оказалось с землёй. Земли-то, конечно, в лесу было навалом, но по бабушкиной версии, земля должна была быть «с мертвеца»… Никаких мертвецов в Червонном лесу, естественно, не наблюдалось, даже несмотря на то, что предрассветный час оказался на удивление светел.

Две тропинки, широкая и узкая, действительно нашлись, и, памятуя о словах лои Рогнеды, я двинулась посередине, через заросли папоротника. Сперва спотыкалась, потом дело пошло веселее.

Здесь было тихо, так странно тихо, хотя именно в это время должны уже пробуждаться и птицы, и мошкара, но даже ветки не хрустели под моими сапогами, а звук моего дыхания казался самым громким из всех возможных.

В какой-то момент я загляделась на очередную вестуольскую осину — уже больно она была хороша, яркая, тонкая, отдающая всеми оттенками свежей крови — споткнулась обо что-то большое, лежащее на земле, скрытое ветвями папоротника, и упала, скатившись с маленького пологого обрыва, больно потянув и скрутив щиколотку. Села прямо на земле, первым делом проверив корзинку: к счастью, мои колдовские находки оказались на месте, ещё не хватало рыскать под листьями и ветками, отыскивая свои сокровища! И тут же с трудом подавила крик, увидев причину падения: на земле лежал некрупный мёртвый волк.

Не серый. Чёрный.

Открытые глаза матово, стеклянно, без выражения смотрели в серое небо. На тусклой свалявшейся шерсти лежали комья земли, словно кто-то собирался похоронить зверя — да передумал.

Земля с мертвеца!

Преодолевая страх и отвращение, я стала стряхивать бурые комки в корзинку, а потом попыталась встать. Нога предательски заныла… сколько я шла сюда? До хутора обратно не меньше часа, и это по неровной земле, полной вспухших корней и не сразу заметных ям.

Я почти застонала от ощущения собственной глупости. Корзинку взяла, а следовало бы прихватить бинт, чистый платок, флягу с водой… Как ребёнок какой-то! В итоге сижу с больной ногой рядом с тушей мёртвого зверя, а где-то тут обрыв и болото, и…

Нечисть.

Я поморгала влажными от злых на собственную глупость слёз ресницами — и за чередой трепещущих осин увидела поляну. А на поляне — дом.

Самый обычный дом из тёмно-серого камня, обвитого плющом, двухэтажный. Окна, во всяком случае, на втором этаже, не заколочены, покатая черепичная крыша не кажется поломанной или ветхой. Каминная труба без дыма. Сквозь листву пробивались игривые рассветные лучи, и в самом облике здания не было ничего ужасающего, сверхъественного, вызывающего оправданный страх — или хотя бы настораживающего. Разве что дом этот стоит в глухом лесу, далеко от людей… а впрочем, мало ли людей, любящих одиночество? Про лесников принято думать, будто они живут в маленьких избушках или даже землянках, но здешний лесник мог быть скучающим благородным эллоем… почему бы и нет. Возможно, где-то здесь есть источник пресной воды, хозяин дома увлекается охотой, за покупками отправляет слугу на ближайший хутор, а осенью и зимой возвращается в город…

Если бы не слова бабушки, сказанные мне много лет назад, я постучалась бы в дом, не задумавшись: попросила бы воды и тряпку перетянуть щиколотку. Но всё же наставления лои Рогнеды накрепко врезались мне в память, поэтому я не без сожаления отказалась от этой мысли, кое-как встала и принялась оглядываться в поисках крепкой палки, которую можно было бы использовать как трость.

И вдруг услышала за спиной шорох. Едва уловимый, но всё же...

Обернулась.

И мигом забыла и о ноге, и о бабке, и о нечисти. Потому что за моей спиной стояло целых два волка, огромных и более чем живых.

Яростных.

Скалящихся.

Припадающих к земле, будто перед прыжком.

Я не успела разглядеть их детально, поняла только, что они чёрные, как и их мёртвый собрат, полные такой живой злобы, что она ощущалась кожей. Они не рычали, смотрели пристально, в упор, жёлтыми, будто пылающими огнём, глазами, отчего я сразу отказалась от мысли о том, что звери больны бешенкой. Нет, такой ясный и умный взгляд у бешеных зверей не встретишь.