При чём тут Богдан, в конце концов? Просто знакомый, да и всё тут. «Неужели между мной и этим офицером-мальчиком существуют и могут существовать какие-нибудь другие отношения, кроме тех, что бывают с каждым знакомым?» – услужливо подсунула память из «Анны Карениной». «Ну разумеется, нет, не было и не может быть никаких отношений!» – твёрдо сказала себе Прасковья.

Да и он никогда ничего и не предлагал. Даже соблазнить не пытался. Разве что на катке однажды как будто поцеловать был готов, да и то раздумал.

Было это ещё зимой, в Измайлове. Богдан, заметив, что Прасковья катается довольно прилично, вовлекал её во всё более рискованные фигуры. Она потеряла равновесие на повороте и едва не шандарахнулась со всего размаха. Он ловко подхватил её, и она не упала. На пару секунд Прасковья оказалась в его объятьях, ощутила сильные руки, увидела близко-близко голубые глаза и чётко очерченные губы. В этом было что-то от старинного романа, она, впрочем, не могла сообразить – какого именно, но определённо в этой сцене было что-то литературное. Может, Куприн «Юнкера»? Там тоже есть сцена на катке. Где ещё есть каток? Ну, в «Анне Карениной», естественно, но там не до поцелуев. А вот на измайловском катке поцелуй почти случился. Их губы были совсем близко, Прасковье вдруг захотелось, чтобы он поцеловал её, но вместо этого он в ту же секунду её отпустил, сказав что-то абсолютно нейтральное, вроде: «Не бойся, я тебя поймаю». Она почувствовала себя оскорблённой. А он словно и не заметил ничего и как ни в чём ни бывало продолжал вести партию хорошего друга. Ну что ж, не нужна – так не нужна. Слава Богу, что не влюбилась. Ещё не хватало! И всё-таки внутри была пустота и холод, как летом в подполе. За этот внутренний холод она злилась на себя и старалась презирать Богдана, особенно раздражаясь тем, что презирать его было решительно не за что.

Он позвонил едва она вышла из метро:

– Я так соскучился, – сказал он каким-то не знакомым ей голосом. Не только голос – и смысл непривычный: он никогда не говорил о чувствах. – Ты так быстро убежала…

– Мне тут кое-что сделать ещё надо, – тоном непробиваемой дружбы ответила Прасковья.

– Ты придёшь ко мне? – спросил он тем же странным голосом.

– Ну, конечно, мы встретимся, – Прасковью всё больше удивлял его тон. – Только завтра я занята: у меня встреча насчёт работы.

– А послезавтра я занят, – огорчился Богдан. – Давай в четверг. Приходи ко мне в гости. Придёшь? – спросил он тем самым, незнакомым, голосом. – Я мясо пожарю, – он говорил уже как обычно.

– При…ду, – озадаченно ответила Прасковья. «А зачем?» – засомневалась тут же. И внутренне махнула рукой: будь что будет.

– Отлично! Сейчас позвоню мяснику, закажу самые сочные стейки, – обрадовался Богдан.

Прасковья не обманула: ей, в самом деле, как будто предложили работу. На радио. Находить людей для спора по какому-нибудь важному вопросу. Для начала – просто созваниваться с ними, а потом встречать «гостей» и вести их наверх. В этой функции был привкус оскорбительности. Помещалась эта контора на задах промзоны, куда ещё фиг доедешь. Как всё-таки необъятна Москва! Вроде прожила в ней почти шесть лет, а всё удивительно. Даже и не подозревала о существовании этого района. Насчёт денег – как-то уклончиво: очевидно, на съём квартиры не хватит. Но твёрдого «нет» она не ответила – сказала: подумает.

А чего думать? У себя дома хоть житьё бесплатное, и мама всяко супцу плеснёт. А тётя Зина ещё и постирает-погладит. Зина очень любила Прасковью, хотя виду не подавала и обращение имела суровое. Но при этом старалась сделать «добренькое»: постирать руками в шампуне шерстяной свитер и разложить на полу на полотенце, связать варежки под цвет берета, укоротить джинсы. Была Прасковья Зине вроде дочки – за неимением своих детей. Зина и статьи Прасковьины собирала в коробке из-под сапог. Гордилась. Но вслух говорила: во всём должен быть порядок. Коробка, обклеенная остатками обоев брусничного цвета, теми же самыми, что стены, стояла в готовности на комоде. Вот возьмёт коробку и отправится наниматься в «Гласность».

Прасковье остро захотелось стряхнуть с себя Москву, МГУ, журфак, все пустые хлопоты и надежды, с этим связанные, и – в родной городок. «А ты мне, улица родная, и в непогоду дорога!». Была в стародавние времена такая советская песня.

Однако через два дня после того, как твёрдо решила возвращаться в свой городок, поехала к Богдану в гости. Она понятия не имела, где он живёт, один или с кем-то – в общем, ничего не знала. За время знакомства они обсудили множество философских, исторических, геополитических, экономических и разных других вопросов, а вот о простом и житейском как-то не говорили. Она, в сущности, ничего о нём не знает. Вернее так: знает, и в подробностях, как он относится к Игнатию Лойоле и почему не любит Блока, которого ценит она. А вот где и как живёт – не знает. Вот теперь и узнает. Богдан дал адрес, она вбила в Яндекс и отправилась. Воображался солидный сталинский дом, может, даже с аркой до третьего этажа, послевоенной постройки. Такие ей очень нравились. Наверное, в тогдашней архитектуре это была аллюзия на триумфальную арку. Может, у него папа был генерал. Или лучше дедушка – да, пускай будет дедушка-генерал, герой Великой Отечественной войны. Правда, он об этом никогда не говорил, но ей так хотелось думать. Знала только, что отец его был военным и родители его погибли в какой-то авиакатастрофе в горячей точке.

Оказалось иное: древний, довольно облупленный, но очень крепкий дом в Китай-городе. Даже с улицы видно, какие толстенные стены. Рядом несколько похожих домов, напротив – садик с лавочками. Деревья уже вот-вот распустятся. «Жаль, нет сирени», – подумала мимолётно: она любила сирень, у них было общим счётом пять сортов, а уж сколько кустов – никто и не считал. На одном кусте отец привил целых три сорта. Получилось интересно: один куст, а на нём белые, сиреневые и чернильно-фиолетовые цветы. Здесь такая сирень была бы очень кстати. Прасковья никогда не бывала в этом районе, хотя странно: на первом курсе много бродила по Центру, особенно по переулкам.

Позвонила Богдану. Он тотчас выбежал. Красивый, в чёрной майке с золотой непонятной эмблемой и в резиновых сабо Crocs. Прасковья, верная Рининой мудрости, сразу взглянула на ноги и тотчас поняла: именно Crocs, а не что другое. Не бог весть какая дороговизна, но Прасковья себе не купила для хождения в общежитский душ. Зачем? Если можно в три раза дешевле.

– Пойдём! – Богдан словно слегка задыхался. Отросшие кудри его растрепались, щёки чуть раскраснелись и казался он совсем молодым.

Квартира оказалась на первом этаже, вход со двора, притом только в его квартиру. А с улицы – есть и нормальный подъезд, хотя и обшарпанный: там другие квартиры. Получалось, что у Богдана вроде как отдельный домик, даже с собственным малюсеньким двориком.

Квартира поразила Прасковью непохожестью на все дотоле виданные и одновременно сходством с родным домом. Стены – настоящий древний кирпич, вроде как в стейк-хаусе, где отмечали её день рождения. Электропроводка – поверху, как у них в доме. Полы – деревянные доски, тоже как у них. Только у них крашенные в коричневый цвет, а у Богдана – некрашеное дерево. Печка. Но не белёная, как у них, а покрытая белым кафелем.

– Действующая? – спросила Прасковья.

– Конечно, – кивнул Богдан.

При этом кухня по нынешней моде совмещена с гостиной. Гостиная, впрочем, совсем небольшая. А может, так кажется из-за тёмных кирпичных стен. В качестве журнального столика – две паллеты, поставленные одна на другую и окрашенные в белый цвет.