Стали встречаться. В старинном смысле слова – проводить время вместе. Сейчас-то под «встречаться» подразумевают всё больше секс, а они, словно в молодёжном романе 50-х годов, ходили в театр и на каток. Просмотрели в Малом все пьесы Толстого «про царей». Даже стихи декламировали на улице при возвращении из театра – это уж точно эстетика 50-х. Одна лишь разница: в романе 50-х стихи должен был читать парень, а в их случае это была Прасковья. Она развлекала Богдана стихами А.К. Толстого, которого любила с детства и знала страницами. Они гуляли по Центру, и Прасковья декламировала «Историю государства Российского от Густомысла до Тимашева»; её она знала наизусть целиком, включая вкрапления по-немецки, хотя немецкий учила один семестр и ничего не выучила.

«Перун уж очень гадок!

Когда его спихнем,

Увидите, порядок

Какой мы заведем!», – повторил, улыбаясь, Богдан. Как много это описывает в отечественной истории!

Прасковья незаметно для себя рассказала ему всю свою жизнь – прошлую и настоящую. И про невнятное будущее рассказала. Он вроде и не спрашивал ничего – просто слушал, изредка задавая уточняющие вопросы, а она вываливала и вываливала всё подряд, вроде как брату. Со своим младшим братом Прасковья не особо дружила: с ним, она считала, было не о чем поговорить, он не любил никаких умственных материй, видно, пошёл в отца – учителя труда.

Их семья разделялась на две равные части – женскую, культурно-умственную, и мужскую – практическую. Не ссорились, не спорили, но каждой стороне интересы другой, в глубине души, казались вздором и пустяками. А какие же это пустяки, если живёшь в доме 1902 года постройки? За деревянным домом нужен хозяйский пригляд и уход. Вот его-то и осуществлял отец – молчаливый и рукастый.

Встретив Богдана, Прасковья впервые пожалела, что не подружилась со своим братом. «Вот вернётся из армии – непременно постараюсь понять его лучше», – подумала вскользь. А пока – будет Богдан за брата. Он и держался, как брат: был внимателен и заинтересован, при этом не пытался обнять, не брал за руку, вроде как от неё ему ничего не нужно. Впрочем, почему «вроде как»? Не нужно, да и всё. Ну и ей тоже ничего не нужно. А почему не сходить в театр или в ресторан?

Про себя Богдан рассказал, что по образованию военный переводчик, а работает в области прикладной лингвистики. В общем, почти айтишник. Но по осанке и походке – строевой офицер. Притом не современный, а из классической литературы – где «честь имею», балы и дуэли на рассвете. Недаром она вспомнила про Вронского при первой встрече. Но Вронский в романе невысок ростом, а Богдан – наверное, под 190. Ещё выяснилось, что ему всего двадцать пять, а ей поначалу подумалось – больше, лет под тридцать. Выходит, они почти ровесники, но Прасковье всегда казалось, что он старше. Когда узнала его возраст, тут же предложила перейти на ты: не умела быть на Вы с ровесниками.

Но, как бы то ни было, она понимала: красавец, да ещё живущий в Центре – не для неё. Каждый ведь ощущает свою котировку на ярмарке невест/женихов. К тому же муж-красавец – это опасно. Это она знала с детства. Вот у тётки, маминой старшей сестры, был когда-то муж-красавец, о чём в семье говорилось смутно, и он её бросил. Вернее так: он откуда-то приехал, женился на тёте Зине, а потом опять уехал восвояси, а тётя Зина осталась там, где всегда жила – в одном доме с семьёй родителей Прасковьи. Так и живёт тётя Зина одна, детей не родила. Сейчас-то она старая, шестьдесят почти, а тогда, ясное дело, было обидно.

Зима, такая нескончаемо долгая, меж тем кончилась. Каток растаял, в Александровском саду зеленела трава, ожидалась защита диплома, экзамены, обступали хлопоты о работе.

По-прежнему встречались с Богданом, это стало привычкой. Он был внимателен, порой казалось, даже нежен, старался развлечь поинтереснее и накормить повкуснее – но и только. При этом, очевидно, старался: культурную программу продумывал, предлагал варианты на выбор, запоминал, что ей нравится.

Говорить с ним было легко и интересно – и на том спасибо. С иными кавалерами, с теми же физиками, разговор напоминал игру в бадминтон с тётей Зиной, когда той являлась фантазия поиграть. Прасковье приходилось непрерывно поднимать волан откуда-то снизу и носиться по всему полю, чтобы он окончательно не упал. Вот так же получалось и с разговорами. Беседа с прошлыми Прасковьиными кавалерами-физиками, да и не только с ними, постоянно падала, и ей приходилось её поднимать от самой земли. С Богданом не так: разговор журчал, словно ручеёк по камушкам, и всякий раз, расставаясь, они обнаруживали, что о чём-то не договорили.

У Прасковьи день рождения первого мая – такое вот забавное совпадение. Когда Богдан узнал – тут же спросил: что подарить кроме цветов? Сказал, что не любит пустых и формальных подарков.

– Книга – лучший подарок, – не колеблясь, ответила Прасковья. – Я ведь дочка и внучка учительниц литературы.

– Тогда сделаем так: пойдём в «Библио-глобус», посмотрим книжки, и ты выберешь сама. А потом съедим стейк по соседству, в стейк-хаусе. Ты любишь стейки?

– Люблю, – соврала Прасковья, – хотя сроду их не ела. Разговоры о страшно дорогой мраморной говядине – слышала, вернее, читала в какой-то Рининой статье в «атмосферном» журнале, но есть – не ела.

– Отлично! Наши вкусы совпадают, – обрадовался Богдан. – Я стейки не только есть люблю – я и жарить умею. У меня есть специальный мясник, к которому я иногда езжу за мясом для стейков. Следующий раз поджарю тебе стейк, и ты сравнишь.

«Потрясающе, – изумилась Прасковья, – Вронский тоже ел стейки. Назывались они только по-другому: «бифстек», кажется». Из памяти выплыло: «В день красносельских скачек Вронский раньше обыкновенного пришел съесть бифстек в общую залу артели полка». А вот ещё: «Вронский ел свой бифстек, когда она вышла в столовую. – Ты не поверишь, как мне опостылели эти комнаты, – сказала она, садясь подле него к своему кофею. – Ничего нет ужаснее этих chambres garnies…». М-да, были у людей проблемы… Ей бы, Прасковье хоть бы самую плохонькую chambre garni1, хоть в Выхине, хоть в Капотне.

Прасковья не то, чтоб сильно любила «Анну Каренину» – просто она знала несколько классических произведений близко к наизусть, «Анна Каренина» в их числе. Так что в случае чего – пойдёт преподавать литературу.

Встретились они не первого, а третьего мая: первого-второго она была у родителей. Соседки упорно желали ей на день рождения «жениха хорошего»; прежде этого не было: видимо, сейчас она, по их мнению, вошла в надлежащий возраст. «Мальчик-то у тебя есть?» – спрашивали родительские сослуживицы. «Да нет пока», – ответствовала Прасковья. Те вздыхали.

А третьего мая пошли с Богданом в стейкхаус. Стейки показались Прасковье сильно переоценёнными – и в меню, и в общественном сознании. Ну что ж, на свете много дутых репутаций. От писателя Набокова до однокурсницы Рины Рузаевой.

Прасковья давно заметила: она уважала Рину в обратной зависимости от собственных успехов. Когда всё бывало глухо и беспросветно – очень уважала и непререкаемо верила в её жизненную мудрость, в роскошных кавалеров, работу на телевидении, политических покровителей и приглашения из-за границы. А в дорогом ресторане образ Рины скукоживался, тускнел и превращался в копеечную хлестаковщину, начиная с самого имени «Рина». На самом-то деле она – Катя – Катерина, но быть Катей – тривиально, а вот Рина – это может на кого-то подействовать. К тому же Рина Рузаева – звучит, в самом деле, неплохо; как pen name – вполне годно. Словом, «Звала Полиною Прасковью / И говорила нараспев, / Корсет носила очень узкий /И русский Н как N французский/ Произносить умела в нос». Самое смешное, что на занятиях по английскому Рина называла Прасковью именно Роlly и даже Pauline. Странно, что тогда Прасковье было не смешно. А попала в стейк-хаус – и стало задним числом смешно. Вот что значит обстановка.