Обстановка была и впрямь породистая: кирпичные толстые стены, сводчатый потолок. И не какая-нибудь наклеенная плиточка «под кирпич» со строительного рынка, а настоящий живой кирпич, старинный, девятнадцатого, наверное, века. А подоконники-то, подоконники какие глубокие! Хорошо бы сидеть на таком подоконнике на матрасике ивановского ситца в мелкий цветок и смотреть на улицу. У неё дома есть такой матрасик – его сделала тётя Зина, когда родился брат Егор. Ткань тётя привезла в стародавние времена из профсоюзной поездки по Золотому Кольцу, купила, кажется, в Костроме. Вот на таком матрасике, набитом сеном, да-да, непременно сеном, пахнущим летом, сидела бы Прасковья и глядела на улицу. А надоест глядеть – можно книжку читать. Ту самую, которую выбрала в Библио-глобусе, а подарил Богдан – энциклопедию Средневековья. Вообще-то это такой тяжёлый фолиант, что удобнее его читать за столом, но на подоконнике – стильнее. Атмосфернее.

Прасковья невольно залюбовалась на своего визави, хотя вообще-то старалась на его внешности внимания не сосредотачивать: они же друзья, не более. А тут вдруг взглянула и обомлела: до чего хорош! Сидит с абсолютно прямой спиной, ножом-вилкой орудует умело: отрезает маленькие кусочки и отправляет в рот, чтобы быстро проглотить и в любой момент иметь возможность заговорить. Говорит, впрочем, мало, больше слушает, а если говорит, то дивно ласково и уместно.

Определённо, жизнь перенесла её в какой-то неведомый пласт бытия. В тот, где рестораны, импозантные кавалеры, элегантные беседы о том-о сём и вовсе нет забот о заработке, съёме однушки в Некрасовке и убогом заработке репетиторством по русскому, английскому, литературе, «а также всему, что понадобится впредь», как сказано в незабываемой «печатке Полыхаева». Все эти предметы «то вместе, то поврозь, а то попеременно» преподавала Прасковья скучливым школярам, что и позволяло ей так-сяк прокармливать себя в столице, почти не прибегая к родительским субсидиям. Так вот, в том пласте реальности, в котором она по странному стечению обстоятельств оказалась, всей этой убогой суеты просто нет. Как в английском нет падежей, а в русском – согласования времён.

В этом новом пласте реальности, наверное, и работа найдётся, притом хорошая, – даже не подумала, а ощутила Прасковья. Ощутила почему-то плечами: они распрямились. Почувствовала теплоту. Словно кто-то ей сказал: да! По специальности, не по специальности – какая разница! Да и есть ли у неё специальность, а если есть – нужна ли она хоть кому-нибудь?

Вчера смешливый доцент, её научный руководитель, рисуясь, развивал перед студентками такую идею: иметь диплом переводчика или журналиста – гораздо хуже, чем не иметь никакого. Если у человека нет никакого диплома, он ничего о себе не думает, его сознание не замутнено, он смотрит в оба на окружающую жизнь и выискивает любые возможности заработка. И довольно легко находит, потому что возможностей заработка вокруг – пруд пруди. Но это когда нет никакого диплома. А если, на беду, есть диплом журналиста или переводчика – тут пиши пропало. – Доцент дурашливо разводил руками. – Обладатель диплома обременён мыслью о своей профессии, и оттого не видит массы шансов, потому что ищет «работу по специальности». На другие возможности у него стоит фильтр сознания. Или ограничивающее убеждение, что примерно одно и то же. Сними фильтр – и возможности немедленно появятся. А как его снимешь? У него же диплом.

– Наверное, так и есть, – рассмеялся Богдан, когда Прасковья пересказала ему рассуждения доцента. – Гугл-переводчик со своим делом справляется вполне сносно, так что переводчик – совершенно устаревшая профессия. Странно, что их выпускают и выпускают. Единственное объяснение: надо занять праздную молодёжь необременительным обучением, дать им какое-то подобие социального статуса. А переводить просто не требуется.

– Ну да, пропустить через Гугл-переводчик, немножко подредактировать – и порядок, – согласилась Прасковья.

– Художественный перевод – это несколько потруднее, – заметил Богдан. – Редактирование после Гугл-переводчика окажется чем-то вроде перевода по подстрочнику. Говорят, так и переводили с экзотических языков народов СССР, только подстрочник изготовляли, понятно, вручную.

А ты почему пошла на журфак, если он так бесполезен, как ты говоришь? Туда же, наверное, и поступить не так просто.

– Не просто, надо высокие баллы по ЕГЭ. У меня были жуть какие высокие, похвалилась Прасковья. – Ведь у меня не только мама, у меня и бабушка – учительницы русского и литературы. А прабабушка – начальной школы.

– Которая партизанка Прасковья?

– Ну да, та самая, когда-нибудь расскажу тебе о ней.

– Ужасно интересно, расскажи, – искренне проговорил Богдан.

– Это потом, я фотографии привезу. А насчёт экзаменов – мама меня сама готовила к ЕГЭ, у меня «сотка» по русскому и по литературе. Я даже обладаю таким ныне утраченным искусством – писать без ошибок от руки. Что-то вроде стряпни в русской печке или домашнего ткачества.

– Кошмар, – проговорил Богдан с комическим ужасом. – Теперь я ни за что не решусь написать тебе письмо от руки: признаюсь, по-русски пишу с ошибками.

– А по-каковски без ошибок? – удивилась Прасковья.

– Ну, по-английски и даже по-французски я чувствую себя гораздо увереннее. А какие ещё предметы сдают на журфаке?

– Литературу. Классическую литературу я знаю – с детства читала, – похвалилась Прасковья.

– Заставляли?

– Да нет, – возразила Прасковья, – нравилось. Да, пожалуй, нравилось, – утвердилась она сама в этой мысли, вспоминая как после восьмого класса лежала на раскладушке в саду, читала «Обрыв» и представляла, что у них по дороге к реке на высоком берегу стоит та самая беседка, что описана в романе. – Сначала-то я собиралась в другое бесполезное место – на филфак, – продолжала Прасковья, – поступала туда и сюда – и, что интересно, поступила на оба факультета. А когда надо было выбирать – выбрала журфак. Даже сама не знаю, почему. Наверное, из-за места напротив Кремля. Я же провинциалка, а тут – целый Кремль. Я по первости, бывало, гуляю в Александровском саду и думаю: «Господи, где же это я? Неужто под стенами московского Кремля?». Потом привыкла.

Меня и сочинения мама учила писать класса с четвёртого. Очень просто: в каждом тексте должна быть тема и идея. Берёшь тему – отбираешь материал. Только на эту тему – ни на какую другую. Она так объясняла: это вроде рассыпанных бус разного цвета. Какие бы красивые ни были бусины – ты отбираешь только те, которые тебе нужны – красные там или синие. А идея – это ниточка, на которую нанизываются бусы. Каждый текст должен иметь хоть маленькую, плохонькую, но идею. И все факты должны топить за эту идею. Ты не поверишь, я и сейчас пишу по маминой прописи.

– Отчего же не поверю? – улыбнулся Богдан. – Мне тоже приходится иногда кое-что писать, и я примерно так и действую. Правда, в моём случае нельзя упускать факты, которые не укладываются в идею.

В ожидании десерта Прасковья открыла книгу. Попалась забавная картинка, где черти жарят грешника.

– Смотри, какие милые! – показала Богдану. – Худенькие такие – загляденье.

– Нравятся? – спросил Богдан.

– Очень! – правдиво ответила Прасковья. Худоба была для неё неоспоримым и недостижимым идеалом. – Если бы эти ребята существовали на самом деле, они были бы гимнастами или акробатами, – произнесла она мечтательно.

– А может, они и существуют на самом деле, – серьёзно проговорил Богдан. – Откуда-то ведь художники их взяли.

– Ну, если существуют – тем лучше, – благодушно согласилась Прасковья. – Тогда у меня имеется шанс увидеть одного из них.

– Может быть, – рассеянно произнёс Богдан.