— Зачем тебе такая, хозяин. Давай мене девку, а я пригоню тебе сто овец и два верблюда и одного коня.

Хозяин погладил бороду, засмеялся, лукаво ответил:

— Не моя девка, не могу. Люди осудят.

— Чего забоялся, кто узнает? Еще одного молодого жеребенка дам.

Хозяин оглянулся как вор, стал закрывать ворота сарая.

— Тиха! Тиха! Тиха!

Саня не на шутку испугалась этого разговора. К вечеру тайно сбежала с Менового двора.

В поисках куска хлеба она очутилась на церковной паперти среди нищих. Тут ее увидали монашки, завлекли с собой в монастырь, сделали послушницей. Там она и прожила более двух лет. Как-то в святки при посещении монастыря одна знатная дама приметила послушную и опрятную девочку, выпросила ее у настоятельницы и определила в городскую больницу санитаркой. Сане понравилось новое место, тут были совсем другие люди. Каждый день она мыла полы и окна, стирала больничное белье, чистила котлы на кухне, носила дрова, топила печь, делала всякую тяжелую работу, но иногда, в приемные дни, ее забирали в акушерское отделение, наряжали в темное платье, надевали белый передничек и велели стоять у дверей и встречать и провожать посетителей. Постепенно все привыкли к услужливой вежливой девочке, стали чаще брать ее на дежурство и в конце концов совсем оставили в отделении, заставляя и тут делать всякую работу: мыть полы, топить и выгребать печи, стирать, сушить и гладить больничное белье.

В это время в городской больнице появился новый врач — молодой, рослый, чернявый. Говорили, что он приехал из Самары, будто отец его, генерал, чуть ли не в самом Петербурге. Но никто не знал, что молодой врач Иван Алексеевич был революционер, держал связь с подпольной организацией и ходил на тайные сходки рабочих, которые собирались за речкой в дубовой роще в доме железнодорожного обходчика. Он рассказывал людям, как живут рабочие России, как они борются против самодержавия, и объяснял, что надо делать рабочим людям, чтобы переменить жизнь в лучшую сторону для всего народа.

В больнице Иван Алексеевич был со всеми любезен, вежлив, говорил спокойным тоном, никогда не суетился. При встрече с ним Саня застенчиво опускала голову, не поднимала глаза, жалась в сторонку, а он однажды остановился и спросил:

— Как вас зовут, милая девушка?

— Саня, — смущенно отвечала она, не глядя на доктора.

— А какие у тебя глаза, Саня? Покажи, — шутливо настаивал он.

Она робко взглянула исподлобья, покраснела.

— Голубые, как небо степное, — засмеялся он. — Ты их не прячь, они красивые.

Однажды вечером, когда Саня стояла у раскрытого окна и мыла стекла, в больничном саду появился Иван Алексеевич и тихо позвал ее.

— Оставь это дело и сбегай в заречную рощу, скажи обходчику, что нынче грачи не прилетят. Да смотри, чтобы никто не видел тебя и никому ни слова.

Она, разумеется, сделала все, как велел Иван Алексеевич, хотя нисколько не понимала, что все это значило.

Через несколько дней доктора неожиданно арестовали жандармы и увели в острог.

Все всполошились, с возмущением осуждали доктора.

— Скажите, пожалуйста, с революционерами заодно! Каков доктор, а?

А Саня собрала в узелок хлеба, сахару, вареных яиц и понесла передачу Ивану Алексеевичу. Стражники обругали ее, прогнали от ворот острога, предварительно вырвав из рук девушки узелок с провизией. Несмотря ни на что, Саня стала каждый день ходить к острогу и добиваться свидания с доктором. Ее неизменно прогоняли, грозились наказать розгами, но она не отступала от своего, каждый день с утра появлялась у ворот. Как-то днем она увидела за забором группу арестантов и среди прочих узнала Ивана Алексеевича. Бросилась к воротам, закричала:

— Иван Алексеевич! Миленький! Я тута!

Он оглянулся, узнал Саню и помахал рукой.

— Не горюй, Саня! Жив буду — увидимся!

Стражник отогнал ее от ворот. Она побежала вдоль забора, нашла щель, приникла, ухватилась руками за края досок и снова позвала Ивана Алексеевича. Он увидал ее лицо в щели забора, оно было похоже на фотографию, вставленную в рамку. Подошел совсем близко и шепотом сказал ей:

— Спасибо тебе, Саня. Ты спасла всех наших людей, которые в тот вечер должны были прийти в дом обходчика. А я пострадаю за всех, как-нибудь выкручусь. Завтра нас погонят по тракту в Казалинск.

Потом Александра Нестеровна рассказала, как она в то лето несколько суток просидела в ковыльной степи у тракта на Казалинск, ждала, когда будут гнать арестантов в азиатскую пустыню. Она уже отчаялась и хотела возвращаться домой, как услышала дальний скрип телег и крики стражников. Поднявшись на бугорок и высунув голову поверх сухих бодыльев, она увидала облако пыли и растянувшийся обоз. Опасаясь, чтобы ее не обнаружили, Саня укрылась в ковылях, пробираясь за обозом вдоль дороги. От знойного солнца слепило в глазах, кружилась голова, мучила жажда. В баклажке, которую Саня прихватила с собой, оставалось несколько глотков воды, она время от времени прикладывалась ртом к посудине, смачивала губы.

К вечеру солнце ушло на закат, небо как будто стало понемногу остывать, но в степи не становилось прохладней, от накаленных песков пустыни поднимался жар, духота, дышать было трудно. Обоз еле-еле тянулся, кто-то покрикивал, изредка раздавался верблюжий рык, постукивали рассохшиеся колеса. За обозом по краям тракта молча рыскали собаки, высокие, худые, с гноящимися глазами. Морды вытянутые, ноги тонкие, длинные, уши обвислые, а на боках рваные клочья шерсти, желтой и сухой, как выжженная обветренная трава пустыни.

Одна из собак бесшумно кинулась к Сане, как за добычей, но тут же замерла, прижавшись к земле, тяжело дышала, высунув розовый язык. Саня чуть не вскрикнула, но сдержалась, затихла, уставившись в глаза присмиревшего пса. Собака подвинулась к девушке ползком, остановилась, вильнула хвостом. Саня осмелела, тронулась с места. Собака постояла в траве, исчезла в ковылях. Наконец обоз остановился. Усталые изможденные арестанты повалились на землю, верблюды улеглись на горячий песок. Все замерло и затихло в печальном лагере, и вскоре над степью еле заметно поднялись и поплыли синевато-серые клочья дыма, где-то в сумерках слабо вспыхивало и угасало робкое пламя костра. В высоких зарослях сухого ковыля двигались темные шапки стражников, здоровые мужики наклонялись, срывали бурьян и курай, сносили топливо в кучу возле костра.

Ночью, превозмогая страх, Саня подползла к спящим арестантам, нашла среди них Ивана Алексеевича, разбудила его. Он удивился, но не произнес ни звука. Она молча развязала ему руки, поманила за собой. Они долго ползли по земле, удаляясь от стражи, и когда лагерь был уже далеко, поднялись на ноги и, выбиваясь из сил, подались в открытую степь. Все время смотрели на небо, шли на восток, в ту сторону, где занималась утренняя заря и где густели камыши на месте высохшего озера и кое-где в зарослях редко попадались топкие ямки с гнилой зеленой водой.

На третьи сутки они добрались до города, а там нашли верных друзей, которые спрятали их и укрыли до поры до времени.

Так Александра Нестеровна, тогдашняя Сашенька, Саня, стала женой революционера и полностью разделила с ним его судьбу. В годы гражданской войны они вместе ходили в походы против белых банд, а когда в городе устанавливали Советскую власть, Иван Алексеевич стал членом ревкома, налаживал работу больниц и госпиталей и приобщил к медицинскому делу Александру Нестеровну. Тогда же и поселились они в старинном, бывшем губернаторском, доме, где некогда останавливался Пушкин. Там же и родилась у них дочь Мария, которую после гибели мужа Александра Нестеровна вырастила одна, дала ей образование, пустив по медицинской дорожке…

Приближались праздничные дни, и Катерина видела из окна, как на улице развешивали красные флаги и нарядные люди с покупками в руках оживленно суетились на тротуарах. Недалеко через дорогу слышался бой барабана и звук пионерского горна: это школьники маршировали в городском саду, готовились к параду. Хотя за окном дул холодный осенний ветер и по утрам крыши домов и пожелтевшая трава во дворах сверкали светло-жемчужным блеском инея, солнце светило еще тепло и приветливо, манило из дома. Хотелось накинуть платок, пройтись по городу, полюбоваться на синюю речку, на высокое небо, послушать ветра в дубовой роще.