— Боже мой, успокойтесь, — сказала Джерри, с ужасом понимая, какое несчастье произошло с Джоном Керром. — Но как они все это узнали? Кто им сказал? Вы видели Тома?

При этих словах Джон Керр отошел от Джерри и закрыл лицо руками.

— Я был в отчаянии, Джерри. Я совершил трагическую ошибку. Я прошу вас, поймите мое состояние и спасите меня и моих детей. Вы должны написать во все газеты, что это ложь. Вам поверят, если вы заявите, что никакого переливания крови мне не делали и никакого негра не было среди нас в те трагические дни на острове.

— Я никогда этого не сделаю, Джонни. Это было бы преступлением против моей совести и против правды.

— Ах, эта правда! — закричал он в отчаянии. — Она никому не нужна. От этой правды все рушится под моими ногами. Я погибаю, Джерри, и только вы еще можете спасти меня. Что вам стоит один раз в жизни покривить душой?

— Ни за что! Никогда я не скажу неправды.

— Это тоже предрассудок, Джерри. Если ваша правда убивает человека, зачем она вам? Это жестоко, бесчеловечно, Джерри. Лучше спасти погибающего ложью, чем убить правдой.

— Нет, нет и нет! — говорила Джерри, отступая от Джона к стене. — Правду нельзя продавать! А как они узнали про вас? Кто им сказал? Том? Вы видели Тома? Вы говорили с ним?

— Это не он сказал, нет, не он! Это я сказал, я сам выболтал все от страха, делая глупости. Я убил вашего Тома, из-за которого погибла вся моя жизнь. Да, я убил Тома, переехал его машиной и раздавил. Спасите меня, Джерри, напишите в газеты, что мне не вливали негритянскую кровь! Вам поверят.

Джерри с ужасом и отвращением слушала этого страшного, взбесившегося человека.

— Вы зверь! Зверь! Зверь! — закричала она, наступая на него с кулаками. — За что вы убили Тома? За что?

Жалкий и перепуганный Джон Керр выскочил на темную улицу, где по-прежнему лил дождь и шумел ветер.

Он хотел бежать, но бежать было некуда. Всю ночь бродил в переулке, где жила Джерри. К утру утих ураган, перестал дождь. Джон Керр сел на край тротуара и не спускал глаз с калитки дома Джерри.

В девятом часу, когда солнце успело уже просушить крыши домов и асфальтовые мостовые, калитка открылась, и в переулок вышла Джерри, направляясь в клинику на работу. Джон Керр догнал ее. В нем еще теплилась надежда. Униженно сгибался перед ней, умолял написать в газеты свидетельство о его чистокровности.

Но Джерри не стала слушать его, отвернулась и ушла.

Джон Керр вернулся в свой город и несколько дней скитался по улицам, словно потерял что-то на его улицах и обязательно должен был найти. Эти дни он почти ничего не ел, не брился, был одет как попало. Он так похудел и осунулся, что его трудно было узнать, и многие знакомые Джона Керра с сожалением смотрели на него. Он ни с кем не раскланивался, никого не замечал, словно был весь поглощен какой-то великой заботой.

По ночам он не спал. Часами бродил по пустому дому, бросался на постель, накрывал голову подушками, желая спрятаться от несчастья, навалившегося на него. В эти ночные часы было особенно тяжко, и глухая злоба наполняла все его существо, словно он постепенно набивался свинцом, и все дряблое, аморфное, бывшее в его теле, становилось тяжелым и упругим.

Утром он по привычке собирался в контору, звал слуг, но никто не приходил на его крики. Машину не подавали, а когда он пешком подходил к шикарному подъезду, где помещалось правление акционерного общества И где был его кабинет, в котором он проработал более двенадцати лет, швейцары ласково уговаривали его идти домой:

— Сегодня же воскресенье, мистер Керр, — говорили они. — Все отдыхают, идите и вы отдохните.

Наконец он взорвался. В один из таких дней он ударил швейцара по лицу, и когда на крик выбежали служащие и узнали его, он набросился на всех и стал без разбору дубасить кулаками кого попало.

— Сволочи! Звери! Твари! — кричал на всех Джон Керр и отбивался до последней возможности, пока его не заперли в караульном помещении, доложили правлению акционерной компании. Была немедленно прислана машина с врачами. Его увезли домой, уложили в постель.

Но через несколько часов Джон Керр опять появился у ворот табачной фабрики. Швейцар вежливо загородил дорогу и сказал со смущением:

— Вам нужно вернуться домой, мистер Керр.

— Уйди с дороги, мерзавец, — сильно толкнул швейцара Джон Керр, пытаясь прорваться. — Это моя фабрика? Говори, моя?

— Ваша, — с вежливой улыбкой сказал швейцар, более решительно преграждая путь. — А пускать не велено.

Джон Керр резким ударом сбил его с ног и пошел через проходную. В ту же минуту из помещения выскочили несколько здоровенных парней. Они налетели на Джона Керра, схватили его за руки, потащили назад. Он начал яростно отбиваться, кричал, что никто не смеет задерживать члена правления акционерного общества, что он всех отдаст в тюрьму, сгноит, разорит…

Джона Керра связали веревкой и отправили в дом сумасшедших.

В темный осенний вечер восьмилетний мальчик Митя стоял на крыльце дома и плакал. В доме было тихо. Только из открытых сеней доносилось блеяние козы. На дворе в непроглядной темноте гулял ветер, шумел дождь. Веяло неприютной сыростью, и на душе у Мити было так тяжело, что не хватало сил сдерживать рыдания.

А коза все мемекала, беспокойно возилась в своем стойле, настойчиво постукивала копытцами по деревянному корыту.

— Сейчас, сейчас! — в отчаянии закричал Митя, вытирая слезы кулаком. — Ненасытная утроба!

Он взял стоящее у порога ведро с водой и в темноте на ощупь добрался до козы. Она больно толкнула мальчика в живот острыми рогами, едва не свалила его с ног, и тут же уткнулась мордой в посудину, жадно стала пить, с причмокиванием и кряхтеньем, шумно втягивая ноздрями воздух.

— Вся провонялась, бездонная бочка! Только и знаешь пить да жрать. Надоела!

Он раза два поддал ей коленом под брюхо, стукнул кулаком по спине.

Напоив козу и заложив ей сена на ночь, мальчик запер дверь на крючок и пошел в комнату, где он жил с бабушкой. Старуха уже дремала в углу на своей кровати, похрапывая с тихим присвистом.

Митя с грустью посмотрел на бабкино бледное лицо и седую голову, освещенную тусклой лампочкой, скинул со своих ног сырые тяжелые ботинки и, дотянувшись до выключателя, погасил свет, лег спать. Но уснуть никак не удавалось. Он ворочался, прислушивался к шуму дождя за окном, вспоминал свою жизнь. А жизнь у него была запутанная, какая-то непонятная, и Митя часто задумывался. Не думать было нельзя. Он уже большой и должен во всем разобраться.

Мите жилось хорошо до пяти лет. Была у него мать, был отец и полный двор товарищей. Жили они в большой комнате на Красной Пресне в Москве, недалеко от зоопарка, в высоком кирпичном доме. У Мити была железная кровать с пружинной сеткой, а на стене висел коврик с Красной Шапочкой и Серым Волком. В комнате всегда было тепло и уютно. С потолка на желтых шелковых шнурках свисал большущий оранжевый абажур, и Митя с удовольствием смотрел на яркий, теплый свет лампочки.

Митина мать была молодая, красивая, с темными волнистыми волосами, зачесанными немножко на правую сторону. Когда она смеялась, то на левой щеке появлялась маленькая ямочка, а глаза прищуривались и почти закрывались. Она не любила носить кофты и юбки, и Митя помнил ее платья — то красные, то зеленые, то желтые. За это папа называл ее модницей и часто подсмеивался над ее франтовством. А Мите нравилось, что его мама всегда нарядно одевалась и была красивой. Работала она бухгалтером на ткацкой фабрике, и мальчик видел ее только утром и вечером да в воскресенье и праздничные дни. Когда они гуляли, мама заходила с ним в кондитерский магазин и покупала полную горсть конфет и бублик с маком.

Отец работал шофером, водил большой новый самосвал. Он был веселым человеком, всегда приходил домой с какими-нибудь приятелями, приносил вино и бутылку лимонада для сына. Мите было странно, что отец и все взрослые дяденьки боялись мамы. Они сами жарили яичницу, выкладывали на стол прямо в бумажных свертках колбасу и сыр, разливали вино в стаканы и торопились закончить пир поскорее, пока не пришла мать с работы. Когда она задерживалась, мужчины были довольны и даже пели песни. Мальчишке было интересно сидеть со взрослыми за столом, пить свой лимонад и чокаться.