— Противно. Кончится тем, что я его убью.

Она сняла трубку и стала набирать номер. В ответ раздались протяжные гудки. Поглядывая на Надю, Иван закурил, глубоко затянулся, ждал начала разговора. Она бросила трубку.

— Не отвечает. Небось побежал в какую-нибудь справочную или сидит на кухне, не слышит. Он когда ест, можно из пушки стрелять. «Когда я ем, я глух и нем», — передразнила она кого-то, очевидно Федора.

— Позвони Димке.

— У них же нет телефона.

— Ах, да. Я все забываю. Приезжаю в Москву раз в три года, и всегда уйма новостей. Димка раньше жил на Таганке, в маленькой комнатушке с зелеными стенами. В квартире ужасная теснота, миллион соседей. Повыползают на кухню столетние старушки, грызут бедную Катю. Она сама добрая, славная, ты же знаешь, муху не обидит, впечатлительная такая, все принимает к сердцу и плачет. А теперь получили отдельную квартиру в новом доме, я очень рад за них.

— Если бы они до сих пор жили на Таганке, мы бы с тобой не встретились.

— Слушай, Надя. А может быть, Федор узнал, в какой гостинице я остановился и поехал туда?

— Ерунда. Ему и в голову не придет, что его благоверная, добропорядочная супруга поедет ночью в гостиницу к мужчине. Ну, что ты!

— На всякий случай я позвоню.

Он набрал номер дежурной своего этажа, назвал себя.

— Скажите, меня никто не спрашивал сегодня с утра? Нет? Спасибо.

— Вот видишь. Он не из тех, кто понимает, что может случиться с женщиной.

— А если он уже едет сюда?

— Не проще ли было позвонить? Мы же не отходили от телефона.

— Тебе не холодно?

— Нет.

— Хочешь я схожу к твоей Варваре, набросаю полную печку угля, чтоб было жарко? А то ты кутаешься в кофту, прячешь руки.

— Это я так. Я люблю эту кофту.

— Она тебе очень идет. Извини за глупые слова, но тебе все идет. Честное слово, такой женщины больше нет на свете. Бывало, идешь темной летней ночью, о чем-то думаешь, не видишь звезд на небе, которые мерцают и перемигиваются. Вдруг сверкнет падучая звезда. А ты идешь и думаешь о другом. Но какой-то замедленный рефлекс все-таки сработает, ты весь встрепенешься: «Это же звезда, дай-ка посмотрю». Но уже поздно, уставишься на небо, смотришь, а блеснувшей звезды уже нет. И ты снова шагаешь, не замечая красоты. Так, десять лет назад, я пропустил тебя.

— Падучие звезды сгорают и рассыпаются, — сказала она.

— А ты не сгорела. Упала и вонзилась вот сюда, в мое сердце.

— Если говорить просто, без аллегорий, и мне было трудно эти десять лет. Я искала себя, искала цель в жизни, хотелось настоящего дела. Года два проработала библиотекарем в институте. Потом вышла замуж. И вот однажды Федор говорит: «Я — горный инженер, неудобно, чтобы моя жена была простым библиотекарем». Поступила учиться в художественный техникум. У меня были способности, я умела рисовать. Вот это — мое, видишь?

Она подняла глаза на стенку. Над диваном, где они сидели обнявшись, висела небольшая картина, написанная маслом. Маленький пруд, две березки на берегу и опрокинутая лодка. На песке стоял мальчик в сапогах и шапке, и рядом с ним — собака. Оба с тоской смотрели на воду. Картина была в новом духе, непохожая на старых мастеров. Лиловые, а не белые березки, желтый, а не синий пруд. Зеленое, а не голубое небо. Все против традиции, а живое и интересное.

— Как я сразу не заметил это? — удивился Иван. — Вот здорово, честное слово.

— Да нет, это плохо. Мне нравилось рисовать все необычное, такое, как я вижу, а в училище заставляли подражать классикам. Левитан, Маковский, Суриков. Трудно спорить, это были отличные художники, но зачем же запрещать нам видеть мир по-своему? Было такое чувство, будто все учителя методически и настойчиво старались повернуть нам головы затылком наперед. Бросила я это дело, не стала сдавать экзамены к ушла.

— Мне кажется, ты погорячилась. У тебя есть талант.

Он все смотрел на картину, и было видно, что она ему действительно нравится.

— Потом я поступила на курсы водителей троллейбусов.

— Ты шутишь?

— Серьезно. Только, разумеется, тайно от мужа. Ему, правда, было все равно, что я думаю, чем живу, но если бы он узнал о курсах водителей, это шокировало бы его. Он ужасно не любит простых людей, черт знает, откуда у него отвратительное барство. На мое несчастье, я поскользнулась на улице, упала и вывихнула руку. Лечилась месяца полтора, и врач запретил мне работать водителем. Меня отчислили. В тот же год летом я все-таки научилась водить автомашину и получила любительские права.

— Это блестяще, — сказал он. — У меня в гараже стоит новенькая «Волга». Я хотел приехать на ней в отпуск, но в августе и сентябре не выбрался, а потом начались дожди, заморозки.

Она не реагировала на это замечание, продолжала думать о своем.

— Через год у меня родился сын.

Голос ее неожиданно дрогнул. Она замолчала и стала кусать кончик пояска от платья, который до этого держала в руке и помахивала им.

— Я знаю, — тревожно сказал Иван. — Мне рассказывал Димка, когда приезжал к нам в командировку. Мы часто тогда вспоминали о тебе. Я даже хотел написать письмо. Да, признаться, не решился.

— Мы назвали его Сережей. Он был хороший, красивый мальчик, уже начинал говорить. «Па-па, ма-ма, чай». До сих пор не могу понять, почему он заболел и умер. Болеют почти все дети. Но почему мой умер?

Она перестала говорить и заплакала. Иван молча гладил ее по волосам, сидел растерянный и беспомощный.

Наконец она успокоилась. Он спросил:

— Дать чаю?

— Налей.

Он встал, налил в стакан теплого чая, подал Наде. Она выпила большими глотками, улыбнулась.

— Ты сейчас занимаешься живописью?

— Нет. Давно бросила.

— Мне очень нравится твоя картина. Я уверяю тебя, что среди геологов тоже есть такие, которые хотят сразу же найти, открыть что-нибудь выдающееся, крупное. И если не удается в первый месяц, в первое лето, моментально остывают и все бросают. Нетерпеливое желание успеха быстро сменяется разочарованием. А талант, если он есть, надо развивать и совершенствовать. В народе говорят: терпение и труд все перетрут.

— Не знаю, — сказала она задумчиво. — Как бы там ни было, но я оставила это занятие. Я уже говорила, больно было поворачивать голову «затылком наперед». Как-то года через два после несчастья, когда уже стало невыносимо сидеть дома, я встретилась с одной своей школьной подругой. Она такая боевая, компанейская, участливая. Оказалось, что она работает в нашем райкоме комсомола. Увела меня с собой и посоветовала взяться за какое-нибудь несложное общественное дело. Поручили мне проводить беседы по текущим вопросам со строителями школы. Школу строили рядом с нами, где я жила. Среди рабочих были разные люди, — и знающие, и новички с пятиклассным и семиклассным образованием. Были молодые и пожилые, много женщин. Я стала ходить к ним. Разговаривали обо всем, носила им газеты, книги, пустила в ход свою библиотеку, от Федора тайком уносила даже подписные издания. Очень подружились с рабочими. Потом мне стало стыдно учить их, а самой ничего не делать. И я поступила ученицей маляра. Я умела разводить краски, хорошо подбирала цвета, и меня маляры за это очень уважали. Тут-то наконец пригодились мои способности. Мы расписали нашу школу, как игрушку, до сих пор люди ходят специально посмотреть. Это было самое счастливое время в моей жизни.

— Значит, у тебя все-таки есть талант. Я прав. Нашла же ты себя в деле.

— Нашла. А потом потеряла. Школу построили, всех строителей перебросили в другой район. И я опять осталась одна. Стираю рубашки, штопаю носки, готовлю обед мужу. Вечером он приходит домой, надевает пижаму, садится за стол, одно и то же бубнит: «Мы, геологи, открыли, мы нашли, мы разведали. Мы, мы, мы». А на меня даже не посмотрит, не спросит, что я делала, где была, не обратит внимания, что на мне новое платье, модная прическа. Иногда так хотелось, чтобы грянул гром или разорвалась бомба…

— Ты отчаянная.