— Это так, точно так, — вмешалась в разговор Александра Нестеровна. — Ты, Катька, не смей уходить, я до смерти обижусь. Вот выручим тебя из затруднения, тогда решай судьбу, как захочешь, а нынче нельзя. Оставайся, никто в этом доме тебя не обидит.

В субботу женщины затеяли уборку в квартире, навели порядок, помыли полы, сменили занавески на окнах, протерли стекла до зеркального блеска. С трудом сдвинули с места старинный шкаф, развернули его, отгородили угол в большой комнате для Кати, поставили кровать, прибили к стенке поблекший самодельный коврик и повесили пестренькую ситцевую ширмочку в проходе. Получилось вполне уютное и укромное местечко, где Катя могла отдыхать днем и спать ночью. Само собой все выходило так, будто Катя основательно закреплялась в этом доме, все о ней заботились, относились к ней, как к члену семьи, ни в чем не обделяли. Ей было хорошо и вместе с тем тревожно, он не без опаски думала о том, как может осложниться ее жизнь с возвращением из армии хозяйского сына. Как знать, какой он? Как посмотрит на Катю? Разгадает игру и зло посмеется. Она не была беспомощной, знала, что всегда сумеет постоять за себя, ей просто не хотелось нарваться на оскорбительную жалость или презрение, а еще более того — на грубость и насмешку. И хоть в этом доме о Сергее говорили только с обожанием и любовью, подспудная тайная тревога не покидала Катю.

Катя в эти дни с особым увлечением занималась вязанием. Платок получался широкий, мягкий, с красивым узором.

— Умница, — хвалила ее Александра Нестеровна, приглядываясь к узорам. — Ладно мастеришь, как наши бабы, по-старинному. Вишь, как пальцы бегают, и глаз остер. Ловкая девка, мигом схватила.

Приятно было слушать похвалу от старой женщины, знающей толк в своем деле. Катя и сама удивлялась, как в такой малый срок сумела научиться тонкому, непростому ремеслу. Раньше, бывало, не хватало терпения обметать петлю на блузке или пришить пуговицу, моментально запутывала нитки, рвала их в нетерпении и делала работу кое-как. А теперь вон как бойко перебирает пальцами, словно пианистка, ни одного зряшного движения, все аккуратно, все в норме. Чудеса!

С утра Александра Нестеровна ушла на фабрику сдавать готовые платки и получать козий пух и нитки. Оставшись одна в доме, Катюша неторопливо одевалась, разглядывала себя в зеркале. Заметила перемену в лице: чуть припухшие щеки, пополневшие губы, серьезный грустный взгляд. Неожиданно подмигнула сама себе и тихо засмеялась, сверкнув влажными зубами.

— Не вешай нос, дуреха! А ну-ка, улыбнись!

Закинув на затылок белые обнаженные руки, она подобрала рассыпанные по плечам темные волосы в большой пучок, спустила челочку на гладкий высокий лоб и кокетливо повела озорными черными глазами. Поглаживала теплыми ладонями длинную шею и круглые плечи, осторожно коснулась грудей и поразилась, что груди такие тугие. Потом стала застегивать пуговицы на гладкой темно-вишневой блузе и, заправляя ее края под синюю джинсовую юбку, положила руки на живот, осторожно нащупала то место, где тихо билось что-то мягкое, хрупкое, беззащитное, как второе сердце. Закрыла глаза, забыла про зеркало, вслушивалась и дивилась какому-то чуду, живущему в ней. Вдруг что-то отвлекло Катюшу. Она открыла глаза и увидела, как за окном появился воробей, стукнул клювом в стекло и улетел. Она повернулась от окна и увидала на стене портрет Пушкина. Он смотрел на нее одобрительным дружеским взглядом и улыбался. Катя невольно смутилась…

Вскоре вернулась Александра Нестеровна, принесла кульки со сладостями и деньги.

— Принимай получку, мастерица. Заработали мы с тобой не менее других. Не грех отдохнуть сегодня, попировать. Ставь самовар, попьем чайку с пряниками да с конфетами.

Осенний день хмурился с самого утра, и было слышно, как под окном в оголенных ветвях высокого клена посвистывал ветер.

Когда на столе появился самовар, стало тепло и уютно. Высыпая конфеты в вазочку и подвигая гостинцы поближе к Катюше, Александра Нестеровна говорила:

— Выбирай любые, какие глянутся. Они, вишь, в разных бумажках, и у каждой свой вкус. Лучше всего эти раковые шейки да еще вот с ананасной и лимонной эссенцией. А то и малиновые и мятные попробуй. Я их с детства люблю. Меня с восьми лет на конфетную фабрику отдали, совсем глупой девчонкой была. Тогда все вручную делали; сижу, бывало, целый день и заворачиваю в бумажку каждую конфетку. А они так приятно пахнут: то малиной, то мятой, то лимоном, так бы и съела, да нельзя. Хозяйка все до одной пересчитает да еще приврет, будто я взяла столько-то, а завернутых меньше. Все ходит и покрикивает на нас, девчонок: не смейте есть. А мы и одной в рот не брали, хоть и слюнки текли, ужасно хотелось полакомиться конфеткой. Правда, в праздник или в воскресенье, хозяйка сама угощала. Вкусные были, не совру, лучше теперешних.

Катюша слушала старухин рассказ, подливала ей чай, заваренный крепко, до темно-янтарной густоты.

— Может, со сливками будете?

— Нет, не люблю. Ты мне покрепче да погорячее, чтобы жаром прошибло. И полотенце подай, до седьмого пота пить буду.

Она долго выбирала конфеты, принюхивалась, наконец, выбрав одну, медленно разворачивала, отправляла в беззубый рот и прихлебывала чай из блюдца, причмокивала губами, выражая удовольствие.

— Так вот, милая, хочу рассказать тебе всю свою историю, — сказала она, поправляя на плечах серый пуховый платок. — Длинная история, как жизнь, да, может, вам, молодым, неинтересно?

— Мне интересно. Расскажите, пожалуйста. Вы обещали.

Старуха вытерла полотенцем лоб, провела по морщинистым щекам.

— Налей-ка еще, — подвинула она свою чашку к самовару. — Моя бабушка по двенадцать чашек выпивала, а летом в жару и того больше. Да не об ней речь. Взгляни на моего Ивана Алексеевича. Каков был мужчина? Орел!

Ее живой взгляд скользнул по стене, где висел портрет покойного мужа.

Катя тоже подняла голову, стала смотреть на фотографию.

— Великан двухметрового роста, а душа, как у ребенка. Чистая, добрая. Можно в такого влюбиться? — спросила старуха, не ожидая ответа.

— Мне нравится, — сказала Катя. — Интересный человек. Значительность в глазах и доброта в улыбке.

— Мне было семнадцать лет, когда впервые увидала его. Тогда меня звали не Александрой Нестеровной, а Саней. Влюбилась с первого взгляда и на всю жизнь. Знаешь, что такое настоящая любовь?

Катя смущенно пожала плечами:

— Как вам сказать? Вы же видите?

— Не знаешь, — перебила ее старуха. — Обрюхатить всякий мужик может, а полюбить — это совсем другое дело. Не обижайся, я только к примеру сказала, и зря отвлеклась. Послушай же, что про себя расскажу, про свою жизнь.

Она подула на горячий чай, отхлебнула из блюдца, пожевала деснами размякшую конфету и стала вспоминать давно прошедшие дни, неторопливо роняя слова…

Александра Нестеровна еще в раннем детстве осталась сиротой, пережила нужду, бедствовала. С конфетной фабрики ее сманила хозяйка постоялого двора, взяла в няньки для своих детей, заставляла делать всякую работу по дому, день и ночь не давала роздыху бедной девчонке. Она работала, как каторжница: носила тяжелыми бадьями воду, кормила свиней, телят, выгребала навоз из конюшни, стирала белье, подавала заезжим пищу, таскала из сарая сено лошадям и за все получала пинки и подзатыльники. Не выдержала такой жизни, сбежала на Меновой двор и попала в услужение к толстому бородатому лавочнику — торговцу скотом. Хозяин дал девчонке свои старые валенки и рваный бараний тулуп и велел жить в сарае вместе с овцами, следить, чтобы они были накормлены и напоены. Для охраны овец к воротам сарая были привязаны две здоровенные лохматые собаки, которые как звери рвались на цепях и беспрерывно лаяли и рычали. По ночам было жутко в сарае. Саня от страха зарывалась в соломе поближе к овечкам: все-таки живые безобидные твари. Хозяин то и дело угонял скот на бойню, а через некоторое время из-за уральских степей киргизы и казахи пригоняли новую отару, загоняли в сарай, получали плату и уходили. Однажды скуластый черноглазый киргиз с расплющенным носом заметил испуганную девчонку, уставился на нее темными глазами в узких щелках и, потирая руки, сказал хозяину: