– Как и раньше, – Маша ледяными пальцами вцепилась в Ленину руку, – я боюсь.

–– Чего это? Ничего не рухнуло. Я весь последний год сюда, как на работу – Сонька выпускается из одиннадцатого, Ванька из девятого, Лёнька из началки – прикинь, мне повезло? Родительские собрания без конца. Вон, смотри: девочка курочек кормит на крыше, кто её новой рукой снабдил? Ты, Петрова. Да и вообще – все и всё давно забыли – Владимирова потопала, чтобы отряхнуть снег с элегантных ботильонов и приглашающе открыла дверь.

Маша вдохнула чуть спёртый воздух узкого коридора: запах растянутых колготок в резинку и лыжной мази, ссохшихся сандалий и потных кед. Раньше здесь переобували сменку, теперь даже лавочек нет, а запах остался. Или память о нём.

– Всё по-прежнему в школе. Заходи, Петрова, не ссы.

– Этого и боюсь…

– Описаться? – Владимирова вытаращила и без того круглые карие глаза.

Хохот разорвал гулкую тишину коридора, запрыгал по крашеным бежевым стенам – Маша помнила их зелёными – стукнулся о высокий потолок, распахнул последнюю дверь в прошлое и ворвался в старую школу вместе с подругами.

Машу отпустило.

Налево – учительская, библиотека, крыло начальной школы, узкий перешеек-коридор, столовка и спортзал. Направо – кабинеты предметников, древняя кованая лестница – сколько народу сверзилось! На втором – актовый зал и опять кабинеты, кабинеты, кабинеты.

А прямо – почти глухая стена гардероба. Вот оно. Гардеробом накрепко привязаны к земле два школьных крыла. Цепкими крючками на тусклых металлических вешалках впивается он в их кирпичные бока: вы здешние, местные, вам никуда не надо. И что, что окна ваши – огромные, светлые, наполненные небом? Вы – крыла, не крылья! Мрачный гардероб – ваша основа, незыблемость и прочность. Ваша Девочка. И пока она стоит на крыше – курочки не улетят.

– Маш, да что с тобой такое? Сменку-то взяла? Переобуешься?

Катюха Горячёва налетела как красное кудрявое цунами, только успевай уворачиваться от алых помадных следов:

– Ленусик! Ты, как всегда, секси-шмекси! Умри всё живое, какая жо… женщина! – громыхала Катюха на весь школьный коридор. – А блузка! А волосы! А джинсы! Ну почему эти ноги достались тебе, а не мне, а?

– Тебе, Катерина, грудей отвесили, вон, из-за тебя Петрову обделили.

– Ей сиськи без надобности, – Катя сгребла Машу в охапку, – Машуня! Сколько пьяных лет, сколько лихих зим? Че тебе ничего не делается-то? Как девочка! Маленькая собачка – до старости щенок!

– Пожилой морщинистый щенок. Шарпей, – выбравшись из бесформенного пуховика, Маша оказалась в темно-бирюзовом платье-футляре, подчёркивающем её хрупкую, почти мальчишечью фигуру.

– И как это называется? – Горячёва упёрла руки в бока и делано подняла брови. – Две красотки и красный шар? – Девки, как я соскучилась, родные! – круглый Катюхин нос подозрительно зашмыгал, а взгляд увлажнился.

– О, только не реветь, потом поревёшь. Идёмте уже в зал, все наши там! – Лена потянула Катю и Машу к лестнице в актовый зал, откуда доносился многоголосный шум.

– Я догоню, телефон в пальто забыла, – Маша остановилась у первой кованой ступени и осмотрелась.

В рекреации под лестницей раньше висело огромное старинное зеркало в массивной резной раме. Около него вечно крутились старшеклассницы, а потом и она сама с подружками там красила губы и причёсывалась. Это зеркало – единственное в школе, в которое ей удавалось смотреться, не подпрыгивая – всегда завораживало Машу, заставляло задумываться о вечном. Сейчас на его месте красовался стенд с портретами руководства страны. Зеркала не было.

– Ну, вот. Не только пластиковые окна, – успокоила себя Маша, – школа меняется. И у тебя, Петрова, все изменится. Вот увидишь.

Маша вернулась в гардероб, непривычно для него набитый взрослой одеждой, отыскала свой пуховик, полезла в карман за телефоном и боковым зрением зацепилась за что-то блестящее. Вот оно, зеркало, стоит в углу. Выбросить нельзя – реликвия, реставрировать – дорого, оставлять на видном месте такую жуть, рядом с президентом и мэром – стыдно. И, к тому же опасно: зеркало треснуло еще в девяносто пятом, когда Маша заканчивала школу. Видимо, решили, что здесь самое место. Незыблемый гардероб и вечное зеркало – свидетели эпохи, через которых прошел каждый ученик школы.

Маша рассмотрела отражение. Серенькие волосы забраны в жидкий хвостик, мешковатые джинсы, на два размера больше специально порваны на колене. Белая футболка с «Нирваной» – тоже огромная – небрежным узлом завязана на боку, на плече мешок из грубого льна-бортовки, расшитый бисером и увешанный значками и побрякушками. Руки до локтей обвязаны фенечками, звенящими браслетами. Тёмно-синие туфли без каблука, с веселыми бантиками. Один бант держится на невидимке, поэтому носить туфли можно только на босу ногу. Наплевать, что острый краешек невидимки больно царапает по среднему пальцу, зато колготки не порваны. А носки с туфлями только позорники носят.

И глаза. С битым зеленым стеклом внутри. Ещё говорят – бутылочного цвета. Этот взгляд из зеркала пялился Маше в душу. Бесцеремонно, по-хозяйски уставился точно туда, где прятались школьные воспоминания. Туда, куда Маша не пускала даже саму себя, маскируя, перекрывала другими. Через эти зелёные битые стёкла память зашевелилась, принялась разматывать моток колючей проволоки.

Маша зажмурилась. Провела рукой по светлым пушистым волосам – нет никакого хвоста. Дотронулась тонкими пальцами до древней коричневой, облупившейся по краям амальгамы – зеркало. Старое, искажающее, с некрасивой трещиной, но это обычное зеркало. А когда вновь открыла глаза – увидела его.

Как понять, где внутри человека находится сердце? Когда оно начнет вырываться наружу. Как осознать важность устойчивых крепких ног? Когда ты перестанешь их чувствовать.

Олег Мизгирёв возвышался за Машиной спиной и улыбался её отражению. Он был такой же, как тогда. Как всегда: уверенный, спокойный, очень надёжный. Только лысый.

– Мизгирёв, ты лысый, – нужно было что-то сказать, сердечная пульсация оглушала.

– А ты, Машенция, – просто красавица!

– А ещё – «Умница и талантище». Я помню, Олег. – Маша повернулась к нему лицом, – только всё это очень субъективно. Ты уже видел наших?

– Меня за тобой послали. Говорят: без Петровой и начинать не будем! Идём? – Олег протянул широкую ладонь.

– Не смеши меня. С каких это пор кто-то осмеливается послать Олега Мизгирёва?

– Только когда дело касается Марии… – он замялся.

– Петровой. Марии Петровой. Не взяла фамилию мужа, – Маша на мгновение смешалась, и торопливо добавила – бывшего мужа… – она коротко хлопнула Олега по руке: «Зачем сказала, дура, кто тебя за язык тянул? Ну ему-то что за дело?» – Бежим! Там уже музыка заиграла! – Она прошмыгнула мимо Олега, стараясь не коснуться его, не дышать, не смотреть, не чувствовать. Не помнить. Ничего не помнить.

Но сразу вспомнила всё.

После окончания десятого класса народ рванул на каникулы, как в последний раз. Да это и был тот самый последний раз. Следующим летом – экзамены, выпускной, снова экзамены и неизвестная желанная взрослая жизнь. А пока – свобода и никакой ответственности.

Открытая на все лето дискотечная клетка в парке стала сосредоточением молодежной жизни города. Все ходили на пляски. Парни высматривали девиц снаружи, а девчонки с удовольствием танцевали внутри. По пятницам и воскресеньям Петрова с Владимировой ошивались за оградой и пялились на танцующих, а в субботу, когда народу побольше, покупали в кассе-будочке серые ворсистые билетики. И теперь уже те несчастные, кто остался за решетчатым, выкрашенным голубой краской, бортом корабля удовольствий, наблюдали за их бесшабашными плясками.

В ту теплую июньскую субботу Маша Петрова нацепила короткую джинсовую юбку и любимую майку. Но главными в наряде были новые туфли. Темно-синие, с кокетливыми бантиками на блестящей пуговице. Жаль, что без каблука. Обувь для Маши всегда оказывалась проблемой номер один: девушка взрослела, хорошела, а нога её не желала расти. Кто будет шить нормальную обувь с каблуком на тридцать четвертый размер? Нет дураков. Не бывает таких ног у взрослых российских женщин. Добро пожаловать в «Детский мир»: цветочки-ремешки, сандалики-тапочки – все для вас. С бессильными слезами Маша обшаривала рыночные палатки – только детский ассортимент. В тряпочных тапках разве можно было ходить на дискотеку? Позор один! И вот, когда из-за отсутствия приличной обуви почти было принято решение все лето сидеть дома, случилось чудо.