– Молодец, парень, упёртый ты, – пёс уместился на сидении, но рукав не выпускал. – Да я, собственно, не возражаю. Нравится куртка – жри, всё равно не прокусишь. Её болгаркой-то не разрежешь. – Мизгирёв вытянул руку из рукава, оставил камуфляжку собаке, надел пальто и занял водительское место. – КЛМН, брат, нас с тобой весь мир потерял! Ты потерпи, нам еще в пару мест надо заехать.

Замигал телефон.

– Мизгирёв, слушаю!

Жизнь Олега Мизгирёва – отлаженный механизм. Вечный двигатель без сбоев, поломок и внештатных ситуаций. Крупная строительная компания, начавшаяся с одного кирпича, выигрывала тендер за тендером. Все знали: Мизгирёв – это надежность, обязательность, честность. Двухэтажный дом с садом, женой и двумя крепкими пацанами-погодками. Упругие, как резиновые мячики, круглоголовые – никаких сомнений, чьи дети – клонированная копия отца.

Два этажа, два гаража, два сына, две машины, два высших образования – строительное и экономическое. Всего ровно столько, сколько нужно для благополучия семьи. Меньше – плохо, больше – хуже в разы. Излишества Мизгирёв не понимал и не приветствовал. В семье было все – но не больше.

– У тебя, Олег Николаевич, как у Ноя, каждой твари по паре, – шутили коллеги.

– Нет, жена – одна.

Олег и чувствовал себя немножко Ноем. Собирал в своем ковчеге все необходимое, обустраивал, налаживал, снабжал – выполнял долг главы семьи. Очень успешно выполнял. Оставалось жить и радоваться.

На объект – стройплощадку, обнесенную высоким забором из горбыля, – крузер Мизгирёва влетел минута в минуту. Собравшиеся журналисты и недовольные общественники даже не успели завести разговор о скрывшемся подрядчике. Они переминались на слякотной площадке, для твердости забросанной досками.

– Сейчас будет весело, брат. Но быстро. – Олег потянулся за строительной каской, которую всегда возил на заднем сидении, – никуда не уходи, помнишь, да?

Рыжий клацнул зубами и не промахнулся.

– Твою ж медь, рыжий, я начинаю жалеть, что тебе перебило ноги, а не челюсть, – правый рукав быстро пропитывался кровью.

Кой-как обернув платком рану, Мизгирёв выпрыгнул из машины и повернулся в сторону задубевшего народа с картинно поднятыми руками и обезоруживающей улыбкой:

– Граждане, господа, товарищи! Я – Мизгирёв. Генеральный директор компании «Стройсервис». Знаю, что вы готовы были меня растерзать, но вас опередили, – Олег помахал криво забинтованной рукой. – У меня предложение: завтра в восемь тридцать сюда подъедет автобус и всех желающих моей крови отвезет в наш центральный офис. А сейчас, прошу прощения. Мне необходима срочная медицинская помощь, иначе, боюсь разочаровать вас в качестве жертвы.

Обескураженные общественники согласно закивали – не звери же, человек ранен, кто его знает – может, серьезно.

Олег вернулся к машине, достал из аптечки бинт и зубами разрывал полиэтиленовую упаковку.

Журналисты местных телеканалов обступили его, защелкали камеры:

– Господин Мизгирёв, как вы прокомментируете ситуацию со строительством муниципального детского сада? – красно-белый микрофон сунули к самому лицу.

– Оа иак, – он продолжал разматывать бинт.

– Олег Николаевич, ваше ранение – следствие конфликта из-за выделенного земельного участка? – выкрикнула бойкая девица.

– Угу, не поделили территорию кой с кем, – Олег с трудом справился с бинтованием, – не забудьте указать: преступник был рыжим.

Рыжий пес на заднем сидении лежал так, как будто с честью исполнил свой собачий долг – покусал чужака – и теперь может сколько угодно почивать на лаврах. Он опустил огромную угловатую башку на передние лапы, задние старался не тревожить и спокойно рассматривал Олега. Сначала тот был опасностью, потом врагом, а теперь – жертва. Можно расслабиться.

Олег тоже, считай, что расслабился: привычный порядок рассыпался на глазах.

– Одно дело я решил, о втором договорился, а вот молока Светлане Степановне купить все равно придётся самому, – Олег держал руль левой рукой, – и к доброму доктору нам теперь нужно обоим. Ты – с раной, и я – с раной. Оба-два – сраные. Ты, может, размечтался, что я тебя к себе домой заберу? Не надейся, – он наблюдал за псом в зеркало заднего вида, – а вот на кормежку можешь рассчитывать – обеспечу. Жри, сколько влезет, пока не сдохнешь. Сейчас отвезу тебя, вражина, в клинику и за молоком поеду. Мизгирёв, слушаю. Какая Елена Владимирова? Ой, Ленка! Привет, Ленка! Про юбилей? Конечно, помню. Что? Машенция согласилась приехать? Я буду, – он медленно опустил телефон, – отбой.

За забрызганным стеклом мелькала снежно-кустовая смесь. То ли кусты белые, то ли снег грязный – все смешалось и слилось. Стрелка спидометра вырвалась за сто двадцать.

Серый день. Безрадостный. Будто и не январский полдень, не разгар зимы с морозной солнечной свежестью прозрачного неба, а унылая хмарь конца февраля – с сизыми кислыми тучами и взбесившимся ветром. В такие дни хочется вздёрнуться на ближайшей осине. Спасает только то, что кругом одни березы, а удавленник, болтающийся на березе – не то. Совсем не то.

Наташа вышла из церкви святого Николая Чудотворца, задержалась на паперти, примерилась мысленно к каждому могучему дереву в березовой аллее, что любовно выращивалась прихожанами храма много лет: так и эдак прилаживала собственное безжизненное тело. Нет. Даже в новой норковой шубе. Некрасиво получится. Внутри церковной-то ограды повеситься.

– Повременю. – Она сдвинула с головы чёрный, расшитый пайетками, платок, обнажив такие же чёрные блестящие волосы. Ветер мгновенно растрепал причёску – гордость: ни единого седого вкрапления. Генетика хорошая, спасибо маме. Любая другая женщина в её ситуации давно бы побелела, превратилась в древнюю старуху. Но Наташе стареть нельзя. Ей ещё замуж выходить, детей рожать. Для этого и внешность, и здоровье потребуются. Хоть ей уже перевалило за сорок и позади три успешных брака, – стройность и упругость тела, красота сохранились почти нетронутыми, как в девичестве. Разве только чуть видимая морщинка между идеальных бровей и едва заметно опущенные углы рта выдавали собеседнику её возраст. И то – стоило Наташе улыбнуться, напустить в серые глаза света – и человек снова в замешательстве:

– Сколько лет этой прекрасной женщине? Двадцать пять? Тридцать два? Не больше тридцати пяти точно. Но это, прямо, крайний вариант. А! Еще и детей нет? Тогда двадцать пять. Без сомнений, всё у этой загадочной красавицы еще впереди.

Наташа тоже так думала: вся жизнь впереди, всё успеется, особенно дети. Пока молодая надо черпать жизнь полным ковшом, всё попробовать, везде побывать. И получалось ведь! Есть, что вспомнить.

Последние три недели Наташа только и делала, что вспоминала, перебирала собственную историю по минуткам, дням, десятилетиям, как на исповеди. Для этого в церковь и приходила. Вспоминать.

Никогда она верующей не была, а в школьные годы даже случалось в Пасхальную ночь смотреть на крестный ход, ржать над богомольными старухами. Висеть вместе со всеми на ограде церковного кладбища, повыше, так видней были «вредные суеверия», ногой опираться на деревянный крашеный крест ближайшей могилы, чтобы не сверзиться в апрельскую слякоть.

А нынче, после Рождества, ноги сами принесли в храм, она не собиралась. И платок нашелся – вместо шарфа надевала, и в юбке оказалась – как специально готовилась.

Служба уже закончилась, храм опустел. Догорали свечи в поставцах – благодарственные, поминальные. Лики святых уставились со стен строго и вопросительно: зачем пришла? Наташа и сама не понимала зачем. Пришла вот. Цокнула каблуками по плиточному полу и замерла – эхо разнеслось по всему помещению. Православные святые и мученики не спускали с неё настороженных глаз, сканировали душу, ворошили всё, что было спрятано внутри, но Наташа не желала открывать свои тайны мужчинам. Даже святым. Даже мертвым.