– Не пойду я больше в Снегурки. А на встречу поеду. Действительно, сколько можно бегать?

Маша повернула ключ зажигания, осторожно тронулась. На ходу опустила водительское стекло, вытянула руку с косой на улицу, прибавила газа и с наслаждением разжала пальцы.

И на душе, и на голове стало легче.

Сёстры были очень похожи друг на друга: ясноглазые блондинки, высокие, обе растерянные. Но еще больше каждая из них походила на мать, которая лежала в гробу.

Коленька Лаврентьев шепотом подпевал церковному хору. Он стоял поодаль от собравшихся, чтобы могучая, немного нескладная фигура никому не загораживала обзор, и любовался своей работой: гроб сел, как влитой. Досочка к досочке, складочка к складочке, идеально подогнанная крышка – кого угодно украсит такой гроб. Добротный, из выдержанной древесины, не какая-нибудь картонная дрянь. Юные заказчицы выбрали богатую обивку: сиреневый бархат со звездами, белая пена кружева по краям. Шикарная женщина всегда должна быть шикарной. Тем более в гробу. Коля мелко перекрестился – его дело сделано, теперь и сами управятся.

Народ тянулся к Коленьке. Тем более и ходить далеко не требовалось. Коля четверть века жил тут, рядом с храмом святого Николая Чудотворца, в теплой сторожке. Как пить бросил, так и поселился. Почти сразу после того случая. А мастерскую устроил не на церковной территории, не дай Бог! Что он торговец какой, на горе чужом наживаться? Мастерская прямо за оградой. Заказали заупокойную службу у отца Петра – и к Коленьке заворачивайте. Он всякому ритуальное вспоможение окажет. И ленточку траурную как следует подпишет, и гроб по размеру и душевному стремлению подберёт.

Усопшие – они обычно неприхотливые. Что ему надо теперь – молитесь за упокой, да и ладно. А родственники всякие попадались. Бывало, хоронят какого важного начальника или депутата, от Колиных изделий нос отворачивают: нам, дескать, твоё китайское золото не по чину. Нам полированный да с откидной крышкой подавай, на задвижечках. А Коля Лаврентьев эти задвижечки – тоже, кстати, вполне китайские – на дух не переносит. Настоящий гроб гвоздями заколачивать следует. Иисус Христос к кресту гвоздями прибит был – вот и вы терпите. Такая у Коленьки была теория. И гвоздики в комплекте к гробу прилагались, в маленьком пакетике, на крышке с внутренней стороны пристеплерены, чтобы в нужный момент не потерялись.

А бывает, хоронят какого мужичонку никудышного, пьяницу, забулдыгу. Придут, а подходящего гроба и нет: все разобрали, товар-то популярный, – одни розовые с золотой отделкой и цветами остались. Так Коля никогда не откажет – обтянет поверх розового скромным темным сатином. Все ж покойник мужеского полу, уважения требует. Не лежать же ему, как Барби, в розовом.

Вот, в середине-то девяностых по-другому было. И схоронить-то по- человечески – целая проблема. Где машину достать, где автобус? Копалей одних полдня по городу бегаешь, ищешь. И каждого уговори, каждому дай, поднеси с поклоном. А он, сука, выкобенивается: то ему земля смёрзлась, то дождями всё расквасило, лопата вязнет – добавить бы надо. И гробов такого раздолья, как нынче, не бывало. Не гробы – ящики фанерные. Покойнику лежать-то в нем – грех один. А покойник – тоже человек, хоть и бывший. Деликатность нужна.

В таких условиях не до деликатности, родственникам даже скорбеть некогда – как зайцы мечутся в поисках справок и нужных людей.

Колина мать не справилась бы с похоронами. Поэтому он выжил. После того случая.

За покладистость и сговорчивость в городе любили Коленьку. И за руки золотые – не китайского, отечественного – производства, закаленные суровой школой гроботесов, ГПТУ № 26. Всё мог Коленька, все умел, что касается похоронного дела. А за другое не брался – скучал.

Николай вышел из церковной калитки, повернулся лицом к иконе, перекрестился и только после этого натянул старенькую вязаную шапку – падал снег.

– Коля, когда ты уже телефон себе купишь? Сорок минут здесь танцую, уши отморозил, – друг детства Серёга Тазов картонными ботиночками утрамбовал снег около крыльца в мастерскую Лаврентьева, – ведь случись чего – даже не сообщить тебе никак!

– А вот ты, Серёжа, взял и пришёл, без телефона справился, – Коля пошарил за дверной обналичкой, достал ключ, – сейчас чайку попьём, с яблочным вареньицем, – Коля вставил ключ в замочную скважину и подтолкнул деревянную дверь плечом. – Напрасно ты, Серёжа, шапкой пренебрегаешь, – потопай-потопай ногами-то, не спеши, – а задержался бы я на службе?

– Натопался уже! – Тазов нетерпеливо протиснулся в тёмный коридор, густо уставленный крестами, – ставь чайник, Коленька, температура падает, – Серёга побыстрей миновал частокол крестов и вошёл в мастерскую.

После уличной серости и сумеречного коридора, квадратная проходная комната с пыльными окнами радовала буйством красок. Мастерская, она же магазин, пестрила розовым, салатовым, нежно-голубым и хвойно-зеленым, здесь пахло древесиной, бабушкиным шкафом и – если принюхаться – неприятно пластиком. Так пахнет искусственная ёлка. По периметру разместились яркие коробки для кукол в человеческий рост, как на витрине «Детского мира». Что поделаешь – люди любят нарядные гробы. А из ёлки Коля мастерил траурные венки.

– Что-то новенькое, Коленька? Точней – старенькое. Знакомое зеркало, – Серега обнаружил свою невзрачную персону с красными ушами в мутном треснутом стекле.

– Да вот, из школы привезли. Говорят: кроме тебя, Николай, никто не отреставрирует, возьмись, будь любезен, – Коля бережно провел ладонью по облупившейся бронзе старинной рамы.

– Сделаешь? Надо бы, так-то…

– Раму починю. А вот с трещиной как быть – пока не придумал. Чай-то будешь? – Коля, на ходу снимая ватную куртку, шагнул в кухню.

На электроплитке уютно заворчал чайник с земляничками. На столе, покрытом клеенкой, появилась вторая кружка – гостевая – с щербинкой, звякнула алюминиевая чайная ложка, завертелась выставленная эмалированная мисочка.

– Ты, Серёжа, в следующий раз в шапке приходи, – Николай накладывал варенье из банки в миску, маленькая кухня наполнилась ароматом осеннего сада, пряной листвы и детства. Когда от тяжести яблок в карманах съезжают штаны, их надо изо всех сил двумя руками тянуть за резинку вверх, иначе потеряешь. А ещё надо бежать, потому что и сад этот, и яблоки растила чужая бабка и она уже заметила воришек, размахивает клюкой и грозит на всю улицу детской комнатой милиции.

Таз и Лавр встречались в условленном месте за гаражами, поровну делили добычу, а иногда просто устраивали обжираловку – в соседском огороде всегда всё вкуснее. Те яблоки оказались крупной китайкой. У Коли свело челюсть и брызнули слёзы, а Серёга долго плевался, пытаясь избавиться от оскомины во рту. С горкой красивых, как нарисованных, яблочек расправились здесь же. Намалевали углём на кирпичной стене рожу китайца и расстреляли мишень яблочными снарядами, чтобы не смела китайская морда обманывать советских пацанов.

– Я, Коленька, в следующий раз внутри тебя ждать буду, не побоюсь твоих гробов, – Тазов обхватил руками кружку с горячим чаем и наслаждался теплом, – ты мне нычку показал. Знаю теперь, где ключ спрятан.

– Не получится. Я и сам понятия не имею, куда в следующий раз положу. Может, под коврик, может в карман.

– Тогда телефон куплю тебе на день рождения, – Серёга осторожно отхлебнул.

Коля приподнял клеенку, выдвинул ящик:

– Есть у меня телефон, – он пошарил в недрах ящика и аккуратно выложил на стол кнопочный обшарпанный «Алкатель», – вот. Мне Олежа Мизгирёв ещё в две втором году подарил. Только экстренные вызовы, – Коля еще раз запустил руку под стол, извлек зарядное устройство, в нескольких местах перемотанное синей изолентой, – хорошо, что напомнил. Подзарядить пора.

– Напрасный труд и перевод электричества, Коленька. Ты так и так никому не звонишь.