Вернулся граф. Юлия позвонила колокольчиком.

— Порфирий, доктор ужинает сегодня у нас. Вели накрывать стол. — И обратилась к гостю: — С вашего позволения я удалюсь. А завтра ждем вас к обеду. Только не вздумайте опаздывать, мне многое нужно сказать вам.

— Как вы находите ее? — спросил граф, когда они остались вдвоем.

Доктор ничего не ответил.

— Знаете, я очень хотел вас увидеть и вместе с тем боялся, — признался граф. — Вы — немой укор остаткам моей совести. Думаете, я не вижу, как вы презираете меня за то, что мы тогда не остались на курорте? Все написано на вашем челе. Но поймите и вы меня. Я и сейчас поступил бы точно так же. Я не могу продать монету. Кстати, мистер Блэйк здесь, приехал надолго сюда по делам фирмы и продолжает осаждать меня.

— Кушать подано, — объявил Порфирий.

Они прошли в столовую, сели за стол, накрытый на три персоны.

— Юлия обычно не ужинает, но просит, чтобы ставили ее прибор, — пояснил граф. — Ты можешь идти, Порфирий.

— Вам не приходила, граф, в голову мысль, что вы не могли, не имели права... — Голос его дрогнул, он отодвинул тарелку. — Побойтесь бога, граф.

Граф согласно кивнул головой, налил херес в хрустальные рюмки.

— Я знал, что вы начнете этот разговор, — признался он. — Поэтому и отправил Порфирия. Вы видели, он удивился, что не нужно прислуживать. Мы обычно кушаем с супругой молча, и нам нечего скрывать от слуг. Вы любите Юлию. Нет, уж извольте выслушать до конца, — остановил он пытавшегося протестовать доктора. — Да и не к лицу вам, честному человеку, говорить неправду. Вы счастливы своей любовью, но ваше чувство, дорогой мой, только потому и живо, что вы, извините, не достигли цели, которую ставят перед собой влюбленные. Между прочим, это обстоятельство свидетельствует о порядочности графини, в коей я никогда не сомневался. Вы признавались когда-нибудь в любви?

— Позвольте... — ошеломленно начал доктор.

— Вы сейчас станете доказывать, что никогда и никому не клялись в вечной любви. — Ироническая улыбка графа свидетельствовала о том недоверии, которое он заранее испытывает к ответу собеседника.

— Нет, почему же, я клялся, и многократно, разным женщинам, но клятвы, которые приносятся любовниками, не навлекают божеского гнева: сам Зевс клялся своей жене Гере, что не сходился с Ио; когда жена застала их вместе, коснувшись Ио рукой, он превратил ее в белую корову. — Доктор откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза.

— Любовь, — в голосе графа звучали горькие нотки. — Пустопорожнее и вредное занятие. Простое физиологическое явление облекли во что-то высшее, божественное. Чистая, христианская любовь к ближнему считается достоянием поповских проповедей, а плотская любовь к женщине царит повсюду, задерживая умственное развитие людей, направляя его на ложный путь. А ведь на деле все приходит к единому знаменателю. Возвышенная любовь со временем превращается в тихую дружбу, а чаще — в семейный ад. — Граф помолчал и добавил: — Как, например, у нас...

— Смею не согласиться с таким утверждением, граф, — возразил доктор. — Вы просто давно не брали в руки Евангелие. Вспомните первое послание апостола Павла к коринфянам. — Доктор закрыл глаза и стал тихо читать наизусть: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание, и всю веру, так, что могу горы переставлять, и не имею любви — то я ничто. И если я раздам все имение мое, и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся и языки умолкнут и знание упразднится...»

Воцарилось долгое молчание.

— Вы глубоко заблуждаетесь, граф, если полагаете, что апостол Павел говорил только о христианской любви. Конечно, он говорил и о любви к женщине, против которой вы так восстаете.

— Признаюсь вам, я не способен на сильное и, тем более, длительное чувство к женщине.

— Вы хотели сказать: к одной женщине, — язвительно бросил доктор.

— Извольте — к одной женщине. Это правда. Горькая, но правда. Мне нравилась женщина, которая стала моей женой, но я был вынужден покинуть из-за нее родину и возненавидел ее за это. Она меня оторвала, как Антея, от матери — земли русской. Я потерял себя. Но теперь я дома и не желаю ей зла. Деньги у меня есть. Может, вы увезете ее в Альпы?

— Поздно, граф, — еле слышно ответил доктор. — Теперь уже поздно.

Андрей прочитал оставленную на столе записку и тут же помчался в больницу.

У постели деда Андрей провел несколько часов. Он упросил дежурного врача, и его пропустили в реанимационное отделение вопреки правилам — состояние профессора было безнадежным. Потухшие глаза и прерывистое дыхание привели Андрея в отчаяние. В какой-то момент ему показалось, что сознание вернулось и дед хочет что-то сказать. Андрей наклонился к нему: «Что, дед, что? Я слушаю». Но с бескровных губ слетел лишь тихий стон. Нет, никогда не забыть Андрею эти минуты. Чувство жгучей боли охватило юношу. Нелепая история в ресторане доконала Александра Васильевича.

Андрей вспомнил недавний разговор с дедом.

— Кто из живущих на земле не задавал вопроса о смысле жизни? — спросил тогда Андрей. — Никто. А кто может ответить на него? Тоже никто. Может, тебе это по силам, дед?

— Видишь ли, мой мальчик, жизнь-то понятие само по себе неконкретное. А смысл жизни, ее цель заключается в самой жизни. Жизнь — это ценность, полная таинственной глубины. Ты сегодня ел яблоки? Конечно же, нет. Возьми в холодильнике и тщательно вымой: тебе необходимо железо. — Зарецкий умолк, и Андрей со вздохом пошел на кухню, помыл яблоки, вернулся, откусил — иначе дед не проронит больше ни слова.

— Мы живем не потому, что творим добро, боремся, любим — мы творим добро, боремся, любим, потому что живем, — сказал старый профессор. — А теперь спать, режим особенно важен для молодого организма.

...И вот только сейчас, когда деда уже нет, до него дошел смысл сказанного им: делать добро — это условие жизни, единственно возможная форма ее выражения.

Последовавшие после смерти Зарецкого сутки прошли как в тумане. Растерянный и опустошенный, Андрей бесцельно слонялся по квартире. Печальное бремя забот по организации похорон взяли на себя Барабанов, Мезенцев, Петрунин и Нина. Особенно был активен Барабанов.

Похороны назначили на три часа, а в половине второго небо заволокли тучи, пошел дождь, но тем не менее народу было очень много.

На кладбище, во время гражданской панихиды, выступил ректор университета, потом, скрипя протезами, к микрофону подошел прилетевший из Ленинграда фронтовой друг Зарецкого полковник в отставке Арешин. Затем от кафедры слово дали Завалишину. Тот долго и красноречиво распространялся о заслугах покойного. Дождь усилился, и траурный митинг закончился досрочно.

— Знаете... — сказал Барабанов, когда они возвращались с похорон. — Что ни говорите, а меня очень беспокоит дальнейшая судьба коллекции. Сомневаюсь, что Андрей в состоянии разумно распорядиться ею.

— Самым разумным вы, конечно, считаете, чтобы Андрей подарил ее вам? — поинтересовался Петрунин.

— Ваши шутки, Виталий Николаевич, ни к месту, ни ко времени.

— Но вы правы в главном, — не обращая внимания на упрек, продолжал Петрунин. — Андрей в нумизматике дилетант, у него свой идол — вон та девчонка, — он кивнул в сторону Нины, — а на монеты ему плевать.

— Может, нужно поговорить с ним, выяснить его планы? — робко предложил Мезенцев. — Хотя, наверное, сейчас говорить об этом некстати.

— Сейчас, разумеется, рано, — согласился Петрунин. — Но дело в том, что, когда будет не «рано», Андрей все равно не станет нас слушать.