— Но ведь коллекция может стать легкой добычей какого-нибудь проходимца, — забеспокоился Мезенцев.

— Или настоящего коллекционера, — поправил Барабанов.

— У кого найдется такая сумма? Фантастика. Один рубль чего стоит! — засомневался Игорь Павлович.

— Ну почему, среди настоящих коллекционеров есть весьма состоятельные люди, — возразил Барабанов.

— Если вы о себе, Владимир Константинович, то даже вам, несмотря на вашу экономность, не скопить таких денег, — успокоил его Петрунин.

— Ну назовите примерную сумму, — не унимался Барабанов. — Сколько может стоить рубль? Пятьсот? Тысячу? Две?

— У вас бедная фантазия, — пожалел его Петрунин.

— По-моему, обладание такой монетой может сделать ее владельца счастливым, — сказал Мезенцев. — Андрей должен проникнуться сознанием того, какой ценностью он располагает. Наш долг внушить ему это.

Наступило молчание. Каждый думал о своем — о бренности бытия, о неожиданной смерти Зарецкого, о коллекции профессора, о том, как сложится дальнейшая судьба знаменитого рубля, и в этих мыслях не все было обычным.

Невосполнимость, реальность постигшей утраты Андрей ощутил не в тот момент, когда гроб опустили в могилу и он первым бросил ком земли. Произошло это позже — когда все разошлись и в квартире остались только Барабанов, Петрунин, Мезенцев и Нина.

И вот здесь Андрей понял: деда нет. Он сел на тахту и опустил голову на ладони. Виталий Николаевич сел рядом.

— Поверь, Андрюша, нам всем тяжело. Короче, не сомневайся, тебя мы не оставим... Двери моего дома всегда открыты для тебя. Хочешь, перебирайся ко мне. — Петрунин обнял его за плечи.

— Конечно, — поддержал Барабанов, — мы всегда поможем. Если что надо — не стесняйся. Главное — не торопись связать себя узами Гименея. — Он выразительно посмотрел в сторону Нины. — Сначала надо окончить университет.

— Зачем сейчас об этом, Владимир Константинович, — перебил его Мезенцев.

— Верно, верно, не буду, — согласился Барабанов.

Андрей поднял голову, огляделся: в большой светлой столовой все было как всегда, только, кажется... Да, в углу не было на обычном месте тумбочки, в которой хранилась коллекция монет. Странно... Где она? Он вскочил, взволнованно огляделся еще раз. И тут же успокоился, вспомнил: еще утром, по настоянию Барабанова, тумбочку перенесли в комнату Андрея и заперли дверь. Андрей не понимал, для чего это нужно, но Барабанов был убежден в своей правоте, да и Петрунин с Мезенцевым его поддержали: береженого бог бережет.

— Ты еще молод, Андрюша, и не все понимаешь, — объяснил Барабанов.

Кто знает, подумал тогда Андрей, что́ самое ценное оставляет после себя человек. У деда на этот счет существовало твердое мнение. Он как-то полушутя сказал: «Если придерживаться восточной мудрости: «Написать плохую книгу — бездна позора», то станет очевидным, что я в своей жизни совершил не так уж много позорных поступков. Ведь мне удалось написать всего шесть книг. Но это — самое ценное, что есть у меня».

— А вот дед полагал, что только книги могут представлять ценность, — возразил он Барабанову.

— Конечно, — смутился Барабанов, — но это, так сказать, ценность духовная, а коллекция — да еще такая! — реальная материальная и историческая ценность. И ты должен сберечь ее. Так что давай, дружок, перенесем тумбочку к тебе в комнату и закроем. Сегодня здесь публики побывает немало, не исключено — весьма разношерстной. Да, да, не спорь, — увидев, как поморщился Андрей, сказал он.

Жестокий, обнаженный практицизм Владимира Константиновича покоробил Андрея, но в этот день противиться он не стал: он делал все, что ему говорили. Тумбочку перенесли в комнату Андрея, дверь заперли на ключ, а ключ Андрей взял себе.

И вот сейчас он захотел поставить тумбочку на место: пусть будет все как при дедушке.

— Прежде чем уйти, дай-ка я еще раз полюбуюсь рублем Константина, — попросил Барабанов.

— Может, не стоит? — возразил Андрей. — Ни к чему это сейчас.

— Нет, ты уж уважь... — настаивал Барабанов.

Андрей нехотя подошел к тумбочке, открыл дверцу, вынул коробочку, в которой хранилась монета, и раскрыл ее. Коробочка была пуста.

На этот раз события разворачивались для Марии Семеновны не совсем обычно, хотя она, завидев старенький «Запорожец», рванулась ему навстречу, угрожающе размахивая руками. До сих пор никто из шоферов не обращал на нее внимания и, невзирая на ее угрозы, они проезжали мимо, а то еще и обругивали старуху. Правда, Мария Семеновна в долгу не оставалась. Но силы были явно неравными: машины продолжали проезжать между домами, хотя Мария Семеновна бдительно несла свою добровольную вахту. Да и что могла она сделать, если проезд между домами сокращал дорогу и позволял миновать светофор.

Пытаясь сейчас преградить «Запорожцу» путь, она готова было обругать водителя нелестными словами, но машина вдруг остановилась. Из нее вышел Соснин и направился навстречу Марии Семеновне.

— Здравствуйте. — Лицо Соснина выражало кротость и смирение, что совершенно обескуражило Марию Семеновну. — Судя по вашим выразительным жестам, — он кивнул на палку, которую старушка продолжала сжимать в руке как боевое оружие, — здесь проезд запрещен. Прошу меня простить, но я не видел знака.

— Сколько твердила я участковому про знак, а он все свое: не положено, не положено.

— А я, мамаша, сам из милиции. С вашего позволения, переговорю с участковым, думаю, что сумею помочь общественности, — весело предложил Соснин.

— Да какая я общественность, — засмущалась Мария Семеновна. — Просто не могу безобразия видеть. Дети малые тут играют, а они, ироды, ездют и ездют. Сладу с ними никакого. Соседи и то удивляются: чевой-то, Семеновна, тебе больше всех надо, сидишь тут денно и нощно.

Николай понял: ему повезло. Семеновна может оказаться неплохим источником информации. Он любил беседовать с такими старушками — они всё видят, всё знают и неплохо разбираются в людях. Их характеристики точны, ибо являются сплавом многолетнего жизненного опыта и природного умения аналитически мыслить.

— Давайте знакомиться, — предложил Николай и протянул руку, — майор милиции Соснин.

— Караулова я, Мария Семеновна.

— Очень приятно, Мария Семеновна. Если не возражаете, присядем. — Поддерживая под локоть старушку, Николай довел ее до скамейки перед домом. Они сели.

— Об чем разговор у нас будет? — поинтересовалась Мария Семеновна, дружелюбно глядя на Соснина, покоренная его обходительностью.

— О Зарецких, — коротко ответил Соснин.

— Схоронили мы Александра Васильевича, — тяжело вздохнула Караулова, — царствие ему небесное, хороший человек был, душевный. Всегда, бывало, поинтересуется, как живу. — Она опять вздохнула.

— А внук его?

— Андрюша-то? Да что про него сказать. Одно слово — хлипкий. Тяжко ему одному придется, ох тяжко...

— Почему так? — прервал ее причитания Соснин.

— Да ведь он совсем не приспособленный, все дед делал. Пусть земля ему будет пухом.

— Мария Семеновна, как вы думаете, что у них с Олегом Охотниковым произошло? Вы знаете Олега?

— Как не знать. Знаю. Вот в том доме живет. — Она показала на третий дом справа. — Олег — он другой. Самостоятельный. С Андрюшкой дружба у них была.

— Андрей побил его сильно. Слышали?

— Андрей? — старушка рассмеялась. — Слыхать слыхала. Только враки это. Не бил он его, да и не мог. Побил! — усмехнулась она, настолько нелепой показалась ей эта мысль.

— Олег, по крайней мере, заявляет...

— Слыхала, слыхала, милок, — перебила Караулова, — дескать, Андрей избил. Но только я тебе скажу: не было такого. С обиды, видать, Олег на Андрея наговорил.

— На что обида?

— Вот чего не знаю, сказать не могу. А что обида есть — это точно. По-иному никак не получается... — Такой вывод был для нее настолько очевидным, что не нуждался в объяснении.

Николай понял, что об отношениях Андрея с Олегом, пожалуй, у нее больше ничего не узнаешь, и решил выяснить, не известно ли ей что-нибудь о «заочниках».