А может, ей было попросту не до него: нескончаемый конвейер домашних дел поглощал ее. Образцовая хозяйка, она вела дом «на уровне». Иногда ему казалось, что она вообще не знает, дома он в данный момент или нет. О нем вспоминали изредка — когда дочь, которая жила отдельно, приводила внука и надо было с ним погулять.

— Мне кажется, что чрезмерная целеустремленность лишает человека жизненных радостей. — Мезенцев окинул взглядом присутствующих, ища поддержки своему тезису. — Счастье в том, что ничто человеческое нам не чуждо, и если иметь только одну страсть, то многое в жизни упустишь.

— Да вас, милейший Игорь Павлович, просто гложет червь неудовлетворенности и сомнения. Вот Владимир Константинович молодец, он никогда не сомневается, особенно если можно заработать пару рублей, — поддразнил Петрунин.

— Напрасно стараетесь, Виталий Николаевич. Ваше обвинение я рассматриваю как комплимент, ибо мне присуща не жадность, а экономность — одно из ценнейших качеств человеческих, — с достоинством парировал Барабанов. — Я знаю одного действительно жадного человека, он у нас в плановом отделе работает. Вот вы, например, что бы вы написали вашей жене на траурном венке?

— От ваших вопросов оторопь берет, — передернулся Петрунин. — Надо же сказать такое. Воистину, простота — хуже воровства.

— Хуже воровства, Виталий Николаевич, ничего не бывает. Это самый последний смертный грех. Спросил же я — к примеру. Ясно, как минимум написали бы: «Дорогой, горячо любимой, незабвенной жене от неутешно скорбящего мужа». Так ведь? А он что написал: «Жене Дусе от мужа Васи». А все потому, что за каждое слово берут, как на телеграфе. Вот жадность так жадность.

— Это просто кощунство, — сказал Мезенцев и подумал, что Барабанов играет простака, а на самом деле хитер и себе на уме.

— Да не кощунство это, а жизнь, — объяснил Барабанов.

Вошел Зарецкий. Он был бледен, поднос с кофейником подрагивал в его руках. Он виновато улыбнулся, поставил поднос на журнальный столик и медленно опустился в кресло.

— Что с вами? — испугался Барабанов. — На вас лица нет.

— Сердце пошаливает, ничего, сейчас пройдет. Это все после вчерашнего. — И, заметив недоумение на лицах собеседников, рассказал им о визите «грабителей».

— Простите, — извинился Петрунин, — мы не знали, иначе и не пришли бы в такой день морочить вам голову.

— Это вы меня простите и, ради бога, не уходите, — профессор дышал часто, хватая воздух полуоткрытым ртом. Ему стало совсем плохо, и Петрунин вызвал по телефону «Скорую», а Игорь Павлович спустился вниз, чтобы встретить врача.

Весь последний день плавания он простоял на палубе, пристально вглядываясь в горизонт в надежде увидеть землю сейчас, хотя пароход приходил в порт поздно вечером. Прошло полгода с тех пор, как он расстался с графом и Юлией, но каждый день думал о ней. Говорил ей о своей любви, надеялся, что неумолимая болезнь отступит от нее. Его рассмешило и опечалило, когда он, убежденный атеист, поймал себя на мысли, что просит бога, в которого она истово верит, о чуде, просит выздоровления любимой женщины.

Накануне отъезда из Марселя к нему пришел Голидзе — двоюродный брат покойной жены — просил взять с собой тяжелый баул. «Там медикаменты и хирургические инструменты, — глядя громадными черными, как ночь, глазами на доктора, сказал Голидзе, тоже врач по профессии, — тебя в порту встретят». Доктор сделал вид, что ни о чем не догадывается, и согласился. Теперь его угнетала мысль, что груз может помешать ему увидеть графиню, если в порту его встретят вдруг не друзья Голидзе, а полиция.

Он не сомневался — в бауле запрещенная литература или патроны. Доктор относил себя к пассивным противникам царизма. Он понимал, что самодержавие агонизирует, и надеялся увидеть Россию свободной, но сам до сих пор ничего для этого не сделал.

Он старался обходить политические споры, но однажды поспорил с графом, который слыл либералом, и того шокировали радикальные взгляды доктора. И вот сейчас, когда такая возможность представилась и он, пусть не по своей инициативе, может внести лепту в дело революции, ему стало стыдно за себя: он боится приблизить хоть на миг революцию только потому, что может не увидеть женщину, пусть даже горячо любимую.

Невысокий, худой, похожий на седого мальчика, доктор выглядел значительно моложе своих сорока семи лет. В детстве, купаясь, он упал со скалы и остался хромым, что, впрочем, не мешало ему ходить быстро. Его отец, известный хирург, работавший еще с Пироговым во время Крымской кампании, привил ему любовь к медицине. После окончания университета он приехал в большой южный город, где уже спустя два года у него была обширная практика. Вскоре женился он по любви на юной грузинке, представительнице некогда могущественного, но разоренного княжеского рода. Сыну Дмитрию исполнилось двенадцать, когда она заболела. К тому времени, когда доктор потерял жену, Дмитрий поступил на исторический факультет, несмотря на уговоры отца, мечтавшего видеть его врачом.

...Две чайки бесстрашно рядом с ним сели на поручень. Доктор, боясь пошевелиться и вспугнуть их, отвернулся и долго смотрел на громадную серую тучу, медленно наползавшую с востока. Вскоре пошел дождь. Качка становилась сильнее, палуба опустела. Корабль причалил под проливным дождем.

После таможенного досмотра (все прошло благополучно!) доктор подошел к условленному месту, поставил баул на землю и огляделся. Прямо на него из темноты вылетела пролетка и остановилась в нескольких шагах. Пассажир в прорезиненном плаще, в глубоко надвинутом на голову капюшоне легко спрыгнул прямо к его ногам.

— Здравствуйте. Вы от Веры Петровны? — спросил он, глядя на баул. — Она ничего не просила передать?

— Дима? — изумился доктор. — Ты? Здесь? А как же университет. Позволь...

Сын молча обнял его. Потом посмотрел на отца.

— Да, да, конечно. Вера Петровна просила передать: «Кто делает добро, тот держится за твердую рукоять»... — не очень уверенно сказал пароль доктор. — Так, значит, ты...

— Прости, отец, сейчас не время, завтра заеду домой. Извини, я не могу тебя подвезти. — Он поднял баул и легко вскочил с ним в пролетку.

Доктор еще долго смотрел вдаль сквозь сплошной водяной поток, за которым исчез сын, вздохнул и, осторожно ступая через лужи, медленно перешел на противоположную сторону улицы.

«...Конечно, Голидзе не знал, кто придет на встречу со мной. Неужели Дмитрий бросил учебу... И что с ним будет?..»

Часа через полтора, приняв ванну и переодевшись, он поднимался по истертым ступенькам маленького дома в конце Преображенской.

Доктору искренне обрадовались. Исхудавшая, бледная, но еще более красивая Юлия стремительно шла ему навстречу, раскинув руки. За ней с виноватой улыбкой шел граф. Даже на лице всегда хмурого Порфирия, когда он снимал с доктора в прихожей плащ, обозначилось нечто радостное.

— Милый доктор, наконец-то мы видим вас в добром здравии.

Он коснулся губами ее руки.

— Теперь вы здесь и мои дела, несомненно, пойдут на поправку. — Графиня закашлялась, поднесла ко рту руку с платком.

Они поговорили о пустяках, потом, когда граф покинул их, чтобы закончить деловое письмо, доктор сказал:

— Рискуя навлечь на себя гнев, я все же спрошу: знаете ли вы, что удерживает меня от острого желания припасть к коленям вашим?

— Разумеется, — слабо улыбнулась графиня. — Этикет. А может, моя болезнь?

— Моя профессия.

Графиня приблизилась, положила руки ему на плечи и поцеловала в висок.

— Я вспомнила забавный случай, который рассказывала о своей дальней родственнице моя покойная матушка. У этой родственницы, овдовевшей еще в молодости, на протяжении двадцати лет проводил вечера влюбленный в нее князь. Когда он овдовел, никто не сомневался, что он женится на этой женщине. Но он отказался, сказав: «Где же я стану проводить вечера?» Я думаю, доктор, — лукаво добавила Юлия, — вы любите кого-то другого, а сюда приходите проводить вечера. «Кто в состоянии выразить, как он пылает, тот охвачен слабым огнем», — так кажется, объясняет это итальянская пословица.