— О чем задумался? — спросила она.

— Часы вспомнил, — сказал Николай первое, что пришло на ум.

— Ведь ты не обиделся тогда? Правда?

Люба с тревогой заглянула ему в лицо. Она всегда следила за выражением глаз, когда спрашивала о чем-нибудь.

— Нет. Только зачем ты свой характер показывала?

— Не характер, Коля. Ну, понимаешь, ведь я никто для тебя. И вдруг — такой подарок!

— Как это никто? — изумился Лохов. — Ведь ты будешь моей женой? —вырвалось у него. — Будешь, Любаша?

— Буду, — тихо сказала она.

Николай легко приподнял ее, поцеловал белесые, чуть заметные брови. Люба крепко закрыла глаза.

— Ты такой строгий, — едва слышно сказала она. — Я давно люблю тебя. А сказать боялась…

В этот день Николай забыл обо всем. Он радовался тому, что они одни, что никто не мешает их счастью. Если иногда в голову его и закрадывались тревожные думы, он отмахивался от них. Этот день был одним из самых чудесных дней в его жизни, и он не замечал ничего, кроме блестящих глаз Любы, ставшей ему самым родным человеком.

— Жена! — вслух повторял Лохов с удивлением вслушиваясь в это слово, звучавшее теперь как-то особенно, будто наполнилось новым, не известным ему доселе смыслом. — Жена. Ты понимаешь, Любаша?!

Люба, улыбаясь, закрывала ему ладошкой рот, приподнявшись на локте, подолгу смотрела на него.

— Тебе неловко так, Люба.

— Не мешай. Дай насмотреться. Вот родинка возле уха. А я не видела раньше…

— Ну смотри, смотри! Только не торопись. Успеешь наглядеться. Надоем еще…

— Не надоешь. Ведь ты у меня один на всем свете. И вся любовь моя — тебе одному.

Вечером Николай все-таки решился сказать Любе о том, что они на острове. К его удивлению, Люба восприняла это очень спокойно. Мысли и чувства ее были сейчас заняты другим

— Ну что же, — сказала она. — Ведь нас искать будут.

— Будут, — подтвердил Николай, пытаясь понять, действительно ли она не волнуется или просто скрывает свою тревогу, чтобы не огорчать его.

Лохов вскипятил воду в консервной банке, положил перед Любой кусочек хлеба и совсем маленький кусочек шоколада.

— Видишь, какая у нас свадьба, — пошутил он. — Даже шоколад к чаю…

— Замечательно! — засмеялась Люба. — Когда у нас будут дети, мы расскажем им. Мы с тобой вроде Робинзонов.

— С небольшой разницей, — грустно усмехнулся Лохов. — У Робинзона было ружье, на острове водилась дичь. А у нас, — он сделал жест рукой, — у нас хоть шаром покати.

— Но нас двое и о нас помнят там, на берегу, — возразила Люба, откусывая крохотную дольку шоколада. — На, возьми, — протянула она половину кусочка. — Это твое.

— Что, шоколад? Я уже съел.

— Правда? — серьезно спросила она. — Честное слово?

— Честное слово! — без колебаний ответил Николай.

Это совместное чаепитие было у них первым и последним. Наутро Лохов, проснувшись раньше Любы, ел в одиночку, чтобы она не заметила его хитрость. К шоколаду он не притронулся, а крошечный кусочек хлеба — свою долю — разрезал пополам. Одну половинку съел, а вторую спрятал в брезентовый мешок. Только после этого Николай разбудил Любу.

— Я уже позавтракал, — сказал он. — Ты пей чай, а я поброжу по берегу.

Вечером он снова разломил пополам свой кусочек и половину спрятал в мешок, который засунул под кучу плавника, припасенного для костра.

Лохов долго не мог заснуть. Беспокоило тянущее, сосущее ощущение пустоты в желудке. Гладя волосы тихо посапывающей Любы, Николай размышлял о том, что делать дальше. Нужно было готовиться к худшему. Может быть, оба они не доживут до той поры, когда придет помощь. Николай слышал, что женщины более выносливы, чем мужчины, и могут дольше обходиться без еды. «Люба должна выжить!» — решил он. Она доверила ему свою жизнь, надеялась на него. И разве не обязан он сделать все, чтобы спасти свою Любу, даже ценой собственной жизни? Девушка беззаботно спала рядом, свернувшись в комочек и совсем по-детски упершись кулачком в подбородок. Николай поцеловал ее, и она, приоткрыв глаза, сонно улыбнулась, положила на его плечо исхудавшую руку.

Силы слабели с каждым днем. Первое время Николай довольно далеко отходил от шлюпки. Но постепенно походы его становились все короче. Ноги сделались мягкими, непослушными, дрожали колени. Часто кружилась голова. Тупая, ноющая боль в животе утихала на несколько минут только во время скудных завтраков и ужинов.

Любе Николай не разрешал отходить от костра, советовал больше лежать. Девушка много спала. А Лохов стаскивал в кучу большие бревна и сучья. Нужно было запасти как можно больше дров, пока он еще способен двигаться.

На островке жили птицы. Но они не подпускали Николая на близкое расстояние. Только однажды ему удалось подбить палкой молодую чайку. Лохов долго обдумывал, что делать с ней. Его организм страстно требовал еды, пищи. Николай готов был вцепиться в чайку зубами, рвать и глотать еще теплое мясо. Спазмы сжимали его горло, он судорожно и часто глотал слюну. Справившись с искушением, Николай принес птицу Любе, сказав, чтобы она зажарила и съела ее.

— А ты?

— Я? — через силу улыбнулся Лохов. — Я съел сырую. Убил две и не выдержал. — Он сам удивился тому, как убедительно сумел произнести эти слова.

Запаха жареного мяса Николай вынести не смог. У него потемнело в глазах, еще секунда — и он бросился бы к костру, схватил бы чайку… Стиснув кулаки так, что ногти впились в ладони, он побрел прочь от костра. Возвратившись с охапкой сучьев, он увидел несколько косточек, валявшихся на земле. Отправив Любу за водой, Лохов подобрал эти белые, начисто обглоданные косточки, разгрыз их и проглотил.

Николай за эти дни оброс густой бородой. Кожа стала дряблой, резко выпирали кости. У Любы заострились скулы, одежда висела мешком, она стала похожа на десятилетнюю девочку.

В тот день, когда Николай отдал Любе последний кусочек хлеба, он решил еще раз пройти по берегу, хотя и чувствовал неимоверную слабость во всем теле. Его гнал голод, смутная надежда найти что-нибудь съедобное. Опираясь на палку, он с трудом переставлял ватные, непослушные ноги, то и дело садился отдыхать. Хотелось растянуться на песке и лежать, не шевелясь, не двигая ни единым мускулом. Но он вставал. Вставал грузно, тяжело, чувствуя, что того и гляди потеряет сознание от напряжения.

Николай едва дотащился до костра. Люба спала. Лохов прижался к ней, накрылся сверху ватником.

Его лихорадило. Глядя на землистое лицо Любы, он пытался представить себе, как будут они жить потом, в городе. Воображение рисовало Любу в пестром платьице, в белом фартуке. Она входит в комнату с подносом в руках. На подносе маленькие румяные пирожки с капустой…

В желудке появилась резь, настолько сильная, что Николай застонал. Он отодвинулся от Любы, чтобы не разбудить ее. Резь все усиливалась. Закружилась голова. Лохов боялся, что потеряет сознание. Некому будет поддерживать огонь. И тогда их могут не заметить, даже если катер пройдет близко от островка. Надо было что-то предпринять.

Николай снял рубашку, натянул на себя ватник и, пошатываясь, побрел к вышке. Очередной приступ боли застал его на полпути. Лохов, скорчившись, долго лежал на земле, кусая губы. Встать не хватило сил, и Николай пополз по хлюпающему болоту.

Два раза Лохов срывался с крутой лесенки вышки и падал на землю. В третий раз, чувствуя, что силы оставляют его, Николай сел на ступеньку и всем телом прильнул к столбу. Отдохнув, он добрался до вершины и привязал рукава рубашки к столбу. Ветер сразу надул ее, и она затрепетала, заполоскалась, как флаг. Узлы Николай затянул зубами.

Обратно Лохов полз очень долго. Боль в желудке не утихала. Внутренности горели, будто он проглотил расплавленный свинец. Порой боль была настолько сильная, что он кричал.

Ему надо было доползти во что бы то ни стало. Там у костра, в брезентовом мешочке под плавником лежит хлеб. Восемь кусочков хлеба — те кусочки, которые отрезал он от своей доли. Их хватит Любе еще на несколько дней. Ему надо доползти. Надо!