Он думал о товарищах. Нет, они выдержат! Пусть сейчас перед ними согра, но они выдержат все.

Но помимо воли перед глазами старика вставал безрадостный пейзаж: огромное болото, мертвые деревья, холод… Он-то согру знал! А следом за людьми по согре тащится волчище, сам уже при последнем издыхании, но все еще готовый вредить, а если удастся, то и убить. И старик горько жалел, что не застрелил этого зверя вот только что, когда тот был у костра.

Они остались втроем. Впереди по-прежнему шел Колыванов, за ним Баженова, Чеботарев замыкал шествие.

Чеботарев воспринимал постигшее Лундина несчастье примерно так же, как воспринимались ранения на войне. Он поступил так, как было наиболее целесообразно, и потому больше думал о вещественных признаках своей заботы, нежели о нравственности пли безнравственности поступка. Он отдал Лундину палатку, отсыпал половину патронов. Нога охотника в лубках, запас дров рядом, стрелять он умеет. И Чеботарев возвращался в мыслях к тому, как трудно будет им, здоровым, продолжать свой путь.

Две следующие ночи они провели на болоте. С вечера Колыванов и Чеботарев подолгу возились с устройством лагеря. Надо было нарубить сушняку, выложить из него нечто вроде клеток в полметра высотой и покрыть их мхом, чтобы спать хотя бы в относительной сухости. На сбор сушняка приходилось затрачивать массу усилий. Екатерина Андреевна готовила ужин, рвала мох, подсушивала его, укладывала на клерки из сушняка. И все это она делала с какой-то безропотной покорностью, которая особенно тяготила мужчин.

Клетки выкладывали на кочках. Но к утру кочки оседали и мох пропитывался водой. Все просыпались промокшие, простуженные, злые. Казалось, что никогда больше они не отогреются. Невыспавшиеся, они покидали место ночлега, чтобы опять двигаться вперед и вперед.

По утрам болото покрывалось ледком, и это еще более затрудняло путь. Потом всходило багровое огромное солнце, но холодное, будто и оно было покрыто тонкой коркой льда. Солнце почти не грело, но к полудню ледок все-таки подтаивал, и тогда почему-то становилось еще холоднее.

На третий день они настолько приблизились к черной гряде заросших лесом гор, что стали различимы отдельные вершины. Настроение поднялось: в лесу, несомненно, теплее и суше, да и ночлег там устраивать легче. А за этими горами — много ли в сущности до них осталось! — поселок, последняя станция, конец пути, и самолет, который за какой-нибудь час-полтора перенесет их через то пространство, на переход которого потребовался целый месяц напряженного изматывающего пути.

Вечером набрели на каменистый островок, поросший чахлыми деревцами. Конечно, и этим деревцам жить осталось недолго, корни их, оплетшие камень, уже опустились к воде, но тут все-таки было сухо. Чеботарев нарубил достаточно дров, и они впервые за эти дни как следует высушили одежду, выпили вдоволь чаю с клюквой и брусникой.

И постели были сухими, из зеленых пихтовых лап, из хрустящего пырея. Остался, по всей видимости, последний переход до гор, поэтому отдыхали с особым удовольствием.

Но Чеботарев был чем-то недоволен. И когда все сидели у огня, потягивая кислый от клюквы чаек, он, оставляя свою кружку, то и дело вставал, отходил от костра и вглядывался в сумеречную мглу.

Борис Петрович не выдержал, окликнул:

— Что ты там ищешь, Василий?

— Вчерашний день, — неохотно пошутил Чеботарев.

Он стоял, привалившись плечом к сушине, торчавшей тут, как телеграфный столб. Колыванов встал и подошел к нему:

— Что ты там увидел?

— Ничего… пока… — со значением сказал Чеботарев.

— Что значит пока? — спросил Колыванов, невольно понижая голос.

— А то, что за нами кто-то идет, — вдруг, не выдержав спокойного тона, брякнул Чеботарев.

— Подожди, что ты несешь? Кто идет?

— Откуда я знаю? — рассердился Чеботарев. — Я говорю только, что за нами кто-то идет… Я никого еще не видел. А вот есть такое чувство, что все время за нами следят. Да и факты есть…

— Факты?

Еще в первые дни пути Колыванов объяснял Василию, когда идешь но лесу маленькой группой, все время кажется, что кто-то за тобой следит. Человек начинает беспокойно оглядываться, останавливаться, по ночам плохо спит, а от этого изматывается раньше времени. Колыванов называл это боязнью пространства. Василий и на самом деле в первые дни чувствовал себя в лесу тревожно. Но потом заботы поглотили его, и он забыл о своих тревогах. И вот теперь… Чеботарев хмуро пояснил:

— Я это чувствую чуть ли не с того дня, как мы Лундина оставили, кто-то идет по нашим следам. И не догоняет и не обходит.

— Факты, факты! — напомнил Колыванов.

— Есть факты! — твердо сказал Чеботарев.

— Выкладывай! — настойчиво потребовал Колыванов.

— Во-первых, третьего дня мы все слышали выстрел…

— Или падение подгнившего дерева, — напомнил Колыванов. Они тогда действительно решили, что это упало в воду большое дерево.

— Тут больших деревьев нет, чтобы с таким грохотом упало…

— Ладно, ладно, давай еще факты!

— Не смотрите вы на меня, как на больного, который несет разную чушь, — рассердился Чеботарев. — Помните, сегодня я забыл буссоль на привале? Так вот, когда я вернулся за ней, весь наш лагерь был перерыт. Буссоль, правда, лежала на том же месте, но в том-то и дело, что ее могли не заметить, я ее положил в развилок сушины…

— Волки? — предположил Колыванов.

— Волки по воде не ходят. Если и был там волк, так тот, двуногий. Леонов.

— А ему-то что тут надо?

— Закончить свое подлое дело. Он же понимает, что мы ему эту кражу не простим…

Колыванов задумался, потом упрямо тряхнул головой:

— Нет. Не может быть. Если бы он захотел это сделать, так давно бы сделал. Он подался в город.

— А если ему Иванцов дорогу загородил?

— Все равно на людей он не кинется. Ему в парме столько же дорог, что и в чистом поле. Он лес знает лучше нашего.

— Ну, вы как хотите, — с досадой сказал Чеботарев, — а я буду дежурить ночью.

— Брось ты эту ерунду! — гневно сказал Колыванов. — Если уж привалило счастье на сухом спать, так надо хоть выспаться!

Он повернулся и направился к костру. Чеботарев пожал плечами, постоял еще немного и тоже пошел спать.

Но заснуть он не мог. Ветви деревьев шелестели от ветра, и порой казалось, что кто-то пробирается сквозь кусты. Костер начал угасать, Чеботарев продрог. Он хотел подбросить дров, но боялся нарушить тишину.

Когда он уже собрался снова разжечь костер, на островке хрустнула ветка. И вдруг на фоне ночного неба возник силуэт человека. Вот человек наклонился и снова пропал из поля зрения. Что-то прошуршало в замерзшей траве. Чеботарев не выдержал и выстрелил по звуку.

Послышался крик, ругательство, топот, и вскочившие на ноги Колыванов и Екатерина Андреевна увидели, что Чеботарев бросился в темноту. Захлюпала вода, затрещали ломающиеся под ногами льдинки.

Через несколько минут Чеботарев вернулся, волоча свой зеленый мешок, бросил его у изголовья, разжег костер. Колыванов встревоженно спросил:

— Кто?

— Да все он же, золотнишник! — устало ответил Чеботарев. — И опять за моим мешком охотился! Думал, видно, что в нем еда есть… Но теперь, наверно, поостережется. Дробин пять-шесть я в него всадил. Жаль только, что ружье заряжено было не пулей.

Он сказал это так, что даже Колыванов зябко повел плечами. Екатерина Андреевна сжалась в комочек и придвинулась к костру.

Заснули они только к утру и встали вялые, измученные. Выпили теплого чая и торопливо двинулись дальше.

К полудню пошел снег. Хлопья его падали медленно, кружась над землей, как бабочки. Постепенно снег становился все гуще.

Колыванов предложил идти напрямик, чтобы попытаться выйти из болота засветло. Чеботарев немного задержался, поудобнее прилаживая вещевой мешок. Колыванов и Баженова пошли вперед.

Где-то громыхнул гром. Чеботарев изумленно остановился, прислушиваясь, окликнул Колыванова.