Особенно внимательно слушали Лундина. Он рассказывал обо всем, что встречалось интересного на пути. Чеботарев и Баженова искренне признавались, что лес для них полон тайн, Колыванов много лет не совершал таких путешествий, а Лундин жил в этом лесу как дома.

Так, увидев белых куропаток, неожиданно взлетевших из-под ног на полянке, покрытой кустистыми порослями красносмородинника, от которого шел нежный, но сильный запах увядания, Лундин сказал, что зима будет ранней, скоро выпадет первый снег. Он объяснил: об этом говорит ранняя смена оперения у полярных куропаток и их внезапное появление так далеко к югу от привычных гнездовий. А как-то ночью он разбудил их и показал первый сполох на севере, появившийся в этом году необычайно рано. И они поняли, почему старик так досадует на задержки в пути — впереди была Колчимская согра, а по снегу ее не перейдешь! Но в лесу было так хорошо, что они не очень-то задумывались над словами старого охотника.

Иной раз они по нескольку дней шли через ягодники и дивились обилию клюквы, перезревшей голубицы и черники. Лундин сделал особого рода совки с прорезанными по краю зубцами, вроде гребешка, и объяснил, как надо «брусначить», то есть брать ягоды при помощи такого совка. Действительно, тут ягоды можно было брать лопатой.

Несколько раз они пересекали мелкие речонки, не отмеченные ни на одной карте. У этих речонок, поросших таволожником и смородиной, малинником и плакучей березой, что роняла оголенные ветви в самую воду, начинал колдовать Колыванов. Как бы он ни торопился, давняя страсть золотнишника, владевшая им с детства, заставляла его останавливаться у каждой безымянной речки. Дно речки почти всегда было черно от топляков — упавшего в воду и окаменевшего леса. Колыванов выбирал местечко, черпал эмалированной миской с берега или прямо со дна песок и начинал осторожно промывать его вращательными движениями. Казалось, что он проделывает фокус. И хотя фокус был всегда одни и тот же, все зачарованно следили, как смывается мутная глина, мелкий песок. Вот уже показалось дно, вот уже вода стала прозрачной; еще одно сильное вращение, всплеск вылитой воды — и на дне в коронке черных шлихов из свинцовой руды, из шеелитовых зерен видна блесна.

И каждый раз слышался общий вскрик, как кричали бы при каждой удаче фокусника восторженные зрители:

— Золото!

Один раз показалось, что фокус не удался. Золота не было. На дне чашки остался сероватый, похожий на пыль осадок. Чеботарев проворчал что-то насчет факира, который был пьян, но Колыванов словно не слышал его. До сих пор он, досыта налюбовавшись блесной, выплескивал ее обратно в реку, а теперь высыпал эти серые остатки в тряпку, тщательно отметил на карте место и только тогда объяснил:

— Платина!

Это слово упало в тишину торжественно и тяжело, как тяжел и сам металл. Чеботарев не утерпел, попросил снова развернуть тряпочку и долго глядел на шлих, даже понюхал его, словно у драгоценного металла был особый запах. И, вернув образец Колыванову, с уважением сказал:

— Да, это Урал!

Мало-помалу у него сложилось новое представление об Урале. Теперь ему казалось, что на каждой речке, через которую они переходили, должен обязательно стоять прииск, у каждой горы — рудник, в каждом бору — свой лесозавод. И это желание становилось все насущней, непреодолимей, и, казалось, стоит им закончить свою работу, как немедленно, вот так, из небытия, возникнут здесь и прииски, и рудники, и шахты, и заводы.

Раза два они обнаружили выходы нефти. В одном месте нашли вещество, похожее на асфальт, скопившееся, очевидно, в течение веков на краю маленького болотца, и заметили возникающие в нем и лопающиеся с протяжным свистом пузыри. Чеботарев залез в болотце, вымазавшись в черной грязи, которую потом долго не мог отмыть, и набрал во флягу летучего газа. Сделать это было нелегко, пузыри возникали в разных местах и лопались мгновенно, а Чеботарев пытался накрыть их узким горлышком фляги. Голова кружилась от тяжелого запаха, ледяная вода сводила ноги, но когда Чеботарев вылез из болота, Колыванов немедленно обмазал пробку фляги смолой, чтобы собранный газ не улетучился.

Может быть, именно потому, что жизнь их в лесу была очень трудной, они с особым удовольствием смеялись над всем тем, что казалось им смешным. Обычно веселый смех слышался в те вечерние часы, когда они, поужинав, укладывались на ночлег.

Более сдержанный по натуре Колыванов не принимал большого участия в вечерних разговорах. Обычно он лежал на спине, закинув руки за голову, подолгу глядя в темное небо, на котором ярко горели Большая Медведица и высоко взобравшаяся Полярная звезда. Казалось, он даже и не слышал смешных рассказов, но его тихий, словно приглушенный смешок нередко присоединялся к звонкому смеху Баженовой.

Начинал обычно Лундин. Старик как бы чувствовал, что усталым людям нужно хотя бы на минуту отрешиться от забот о завтрашнем трудном дне и немного отдохнуть, не думая ни о чем. Поводом для таких разговоров служили события дня, приобретавшие в устах рассказчика неожиданно комический оттенок.

Все видели, например, как однажды Чеботарев провалился до пояса в какую-то яму. Все видели, как он побледнел, когда из ямы вдруг послышался яростный рев медведя, устроившего в ней берлогу. Чеботарев выскочил из ямы с такой быстротой, словно его подбросило в воздух. Оказавшийся рядом Лундин успел сорвать с плеча ружье, заряженное разрывной пулей, и выстрелил в поднявшегося из берлоги медведя. А вечером у костра сам Чеботарев с удовольствием хохотал над своим приключением. Лундин же говорил, что у Чеботарева с медведем произошел неприятный разговор, кончившийся изгнанием непрошеного гостя.

— Здравствуйте вам, грязноват ваш ям, да негде жить нам, — сказал якобы Чеботарев и нечаянно наступил на больную мозоль хозяина.

— Пошел прочь, бродяга, — ответил якобы хозяин и так поддал гостя лапой, что тот подскочил выше лиственницы.

И хотя еще помнилось отчаяние на лице Чеботарева, над приключением хохотали все.

Екатерина Андреевна тоже попала под обстрел. Как-то Баженова увидела на дереве поразительно красивую кошку. Екатерина Андреевна ласково позвала ее: «Кис, кис, кис!» Услышав это, Лундин обернулся к Баженовой и мгновенно взвел курки ружья. Кошка вежливо замурлыкала в ответ, но голос ее оказался слишком громким, а когда она потянулась всем своим черным телом, то оказалась такой громадной, что Екатерина Андреевна отчаянно вскрикнула. Кошка собралась для прыжка, словно стальная пружина, но прыгнуть не успела. Лундин выстрелил.

Екатерина Андреевна не слышала выстрела. Она была в обмороке. Это послужило поводом для рассказа о том, как огромная росомаха умерла от разрыва сердца, узнав, что ее приняли за кошку. И над этим случаем смеялись все, хотя происшествие было нешуточным.

Но к концу второй недели пути смешные рассказы почти прекратились. Изыскатели уставали до такой степени, что предпочитали молча лежать у огня, вытянув ноги, а порой засыпали, не дождавшись ужина. Нужно было становиться на дневку.

Утром Колыванов поднял свой отряд раньше обычного. Вышли в темноте.

На недовольное ворчание Чеботарева, что вышли рано, что ночь темная, лошадь черная и не видно, куда она идет и куда заворачивает, Колыванов пообещал к вечеру чудо.

Чудо они увидели на берегу реки Дикой. Екатерина Андреевна, определявшая будущие мостовые подходы к реке, вышла на пойму и вдруг весело закричала:

— Свет! Свет!

— Да будет свет! — в тон ей ответил Чеботарев, но пробравшись, как медведь, сквозь кусты, замер. На том берегу реки сияло электрическое зарево. Да, это был свет! И какой!

Им, привыкшим к дымному мерцанию костра, и не грезилось такое обилие света. Весь берег, казалось, сверкал огнями. Первое впечатление было таким, что они видят перед собой город.

Но вот феерическое видение рассеялось и оказалось, что огней не так уж много, они расположены в одну линию, по-над берегом. Потом выяснилось, что освещены только причал над водой да несколько домиков, но все-таки это был электрический свет.